чувства.
Между тем растревоженный тряской гусь, выпростал из мешка голову, поднявшись над корзиной, и в припадке мстительного отчаяния цапнул клювом, что пришлось.
Как щипцами, схватил он царственное запястье пониже усыпанного алмазами браслета — Лжезолотинка со вскриком отдернула украшенную неясной отметиной руку.
Этим и окончилась борьба.
Расходившийся гусь злобно мотал в корзине свою змеиную голову, что лишний раз обличало убийственную неподвижность застывшей в помертвелых чувствах паршивки.
Государыня, страдальчески изломив брови, поднесла было руку к губам, но удержалась от того, чтобы поцеловать самой себе «ваву», и бросила сиплым от переживаний голосом:
— Пойдем, девочка. Все-е-ех прокачу.
Так что смельчаков набралось немного: в карету набились Золотинка, понятное дело, и трое самых оборванных мальчишек, среди которых не затерялся и сорванец в меховом треухе. Все четверо, с нескладными ужимками, потея от напряжения, затиснулись на переднее сиденье, а государыня раскинула свои юбки на заднем. Сенные девушки ее остались на мостовой. Там же осталась паршивка с корзиной; все еще не в силах постичь разумом происшествие, она с тупым изумлением глядела на бездыханного гуся — один из стражников свернул наглой птице шею. Голодная нищенка в куцем платьице, что мечтала коснуться благоуханного подола, дрожала в бессильной, горестной немоте.
— Трогай! — крикнула звенящим голосом государыня.
В толпе прокатилось жиденькое «ура!»
Государыня, нестерпимо прекрасная, откинулась на подушки сиденья, не пытаясь даже изображать гостеприимство, хмурый взор ее брезгливо скользнул по лохмотьям, по грязным босым ступням, которые мальчишки поджимали, не зная, куда девать. Скромно пристроившийся пигалик заставил ее болезненно подернуться, щека напряглась, как от зубной боли, руки, сложенные на черной с белым растительным узором юбке, не находили места, скованные и неловкие.
Обомлевшие пацаны, разумеется, не могли оценить близкое к припадку состояние государыни, они не догадывались, что делается с царственной хозяйкой, и принимали эти подергивания за обычные проявления величавости. Они тихонько шептали друг другу «лафа!» и понемногу смелели, сдержанно толкаясь локтями, двигали занавески на окнах и выглядывали в надежде, что кто-нибудь из уличной шантрапы остолбенеет на месте, признав в карете великой государыни знакомую рожу.
Золотинка же, вихрастый розовощекий малыш, не сводила с соперницы сурового взгляда, о который Зимка уже успела обжечься. Недобрые мысли мучили Золотинку, побуждая к какой-нибудь дикой выходке, и нужно было зажмуриться, чтобы вспомнить, зачем она здесь, зачем искала свидания. Не время было для злобы, чувства, вообще говоря, и бесполезного, и вредного.
Не время… когда бы только можно было вместить, зачем это Юлька ее любил? Любил и любит — ее а не меня! Это не новое соображение каждый раз поражало Золотинку своей полнейшей безысходной несуразностью. Оно ставило в тупик, загоняло в такие дебри схоластических умопостроений, что впору было головой трясти, чтобы таким образом установить там хотя бы некое подобие порядка.
— Ну что, соколики, покатались? — сказала вдруг Лжезолотинка, нехорошо осклабившись. — Вываливайте!
В неутешительном расположении духа, она смахнула пацанов, как со стола сор, освобождая поверхность для дела. Пацаны, верно, думали, что так и нужно. Что этого требуют обычаи и установления великокняжеского двора — спрыгивать на ходу в знак особого смирения и признательности. Тем более, что карета катилась не слишком шибко — по улице, где сплошной толпой жались к стенам, освобождая проезд, прохожие. Пацаны посыпались вон, прыгая в объятия изумленных кумушек, последним, вопросительно оглянувшись на Золотинку, выскочил сорванец в овчинном треухе, что мнил себя зачинщиком предприятия, — этот не устоял сам и сбил с ног глубокомысленного старца.
Два оборотня, две Золотинки, остались наедине лицом к лицу.
— Куда прикажите ехать? — с вызывающей, нарочитой язвительностью осведомилась Лжезолотинка.
— О, прошу вас, не меняйте из-за меня своих привычек! — кротко отозвался пигалик, задвигая между делом тяжелые парчовые занавеси.
— Да ведь время-то какое! — возразила Лжезолотинка, опять откинувшись на подушки, и отбросила волосы, отчего они явственно зашелестели и засверкали, точно заледеневшая, покрытая инеем трава под ветром. Руки за голову, грудь открыта — Лжезолотинка как будто подставлялась, высокомерно пренебрегая чужой враждой.
Но злоба уже прошла мимолетной дурью, Золотинка успокоилась.
— Время-то какое, неласковое, — повторила Лжезолотинка нараспев, — повсюду погромы. Вчера по столице, мне говорили, — если я чего не напутала — убито что-то чуть ли не тридцать пигаликов. Или триста. Я всегда путаясь в числах.
— Да, я видел одного, — подтвердила Золотинка, не выдавая себя. — Именно поэтому я набрался смелости напроситься на свидание.
Примирительное замечание заставило Зимку задуматься. Она высунулась в окно, придерживая на голове кисейную накидку, и громко бросила:
— По Дубненской дороге! — Занавеска задернулась. — Однако, — продолжала затем Лжезолотинка, устраиваясь на подушках с удобством, — я вовсе не уверена, что смогу защитить тебя от преследований. Власть моя не столь велика, как это представляется со стороны. Я здесь для украшения и только. Наше великое государство представляет собой союз силы и красоты. К сожалению, иногда кажется, что красота у силы в заложницах. Выходит так, — повторила она, как будто пигалик собирался возразить. Звуки собственного голоса, который звучал уверенно и снисходительно взбодрили Лжезолотинку. — И опять же, кто поручится, что мои доблестные витязи не схватят тебя и не свяжут, как только карета остановится и ты попробуешь улизнуть? Никто не поручится. Я, во всяком случае, в этой стране ни за что поручится не могу.
Золотинка кивнула.
— Именно поэтому карета и не должна останавливаться.
— Но не будем же мы кататься вечно!
— Я думаю, до этого дело не дойдет, — отвечала Золотинка все так же кротко. — Если позволите, я пересяду ближе, чтобы разговаривать накоротке.
На сидении рядом с государыней, которая подвинула юбку, освобождая место для нахального малыша, Золотинка имела возможность говорить вполголоса. Предосторожность, может статься, и лишняя: трудно было представить, чтобы гайдуки на запятках, а тем более отставшие от кареты витязи могли разобрать слово в грохоте копыт, в неумолчном скрипе кожаных подвесок и деревянных переборок, всех сочленений этой сухопутной посудины, которая не переставала сотрясаться и раскачиваться на волнах дорожных колдобин.
— Прежде всего, — продолжала Золотинка шепотом, отчего красавица вынуждена была склонить к ней головку, — я хотел бы получить извинения за досадное происшествие, которое испортило нашу предыдущую встречу в корчме Шеробора. Кажется, этого достойного человека звали Шеробор. У меня плохая память на имена. Вы не помните?
— Не припомню, — пробормотала Лжезолотинка, сбившись с прежнего тона. — Но-о… я говорила, что… не могу отвечать за действия моих слуг. Они не совсем мои. А большей частью и совсем не мои. Я сожалею, что… с тобой грубо обошлись.
— Достаточно! — живо воскликнул малыш, ерзая на сиденье, ибо он не доставал ножками до пола кареты и поэтому испытывал изрядные неудобства, когда кузов резко клонился, заставляя его валиться и скользить, хватаясь за что попало — за собеседницу. — Довольно! Разъяснение принимается. И раз так, раз эта давнишняя неприятность получает в высшей степени удовлетворительное объяснение, то позвольте и мне в свою очередь принести извинения за несчастный случай в Камарицком лесу. Поверьте, я выскочил на вас с Юлием, государыня, против всякого своего желания! Ни малейшего удовольствия это нечаянное вторжение мне, конечно же, не доставило.
