Мадлен улыбнулась:
— Очень хорошо. Приезжайте и пообедайте с нами, где— то в половине двенадцатого. Во Франции второй завтрак обычно бывает очень рано.
— Спасибо большое, я обязательно приеду.
Я собрался поцеловать ее, но моя нога поскользнулась на грязной земле дворика, и я едва не потерял равновесие. От падения меня спасли три каменные ступени, а поцелуй пришелся в холодный воздух. Немного смутясь, Мадлен произнесла:
— До свидания, мистер Мак Кук. Увидимся завтра.
Я наблюдал, как она пересекла двор и скрылась в дверях.
Холодный моросящий дождь закапал сверху, часа через два — три он грозил превратиться в снег. Я покинул ферму и начал выбираться на дорогу по направлению к Пуан— де— Куильи, где я оставил свою машину.
Было сыро, холодно и темно. Я засунул руки поглубже в карманы куртки и натянул шарф на нижнюю половину лица.
Где— то справа журчала Орне, омывая. гранитные камни своих берегов, а слева, прямо за лесом, возвышались величественные утесы, из— за которых эта часть Нормандии получила свое название Швейцарская Нормандия. Эти утесы представляли собой беспорядочное нагромождение камней, которые смешивались наверху с ветками деревьев. Я раньше и представить себе не мог таких величественных и мрачных творений природы.
Не думал, что мы с Мадлен ушли по дороге так далеко.
Я прошагал довольно быстро целых пять минут, пока не показалась моя желтая машина у дороги и темная громада старого танка в стороне. Моросящий дождик окончательно перешел в снег. Я натянул на голову капюшон и убыстрил шаг.
Знаете ли вы, что ваши глаза могут сыграть плохую шутку ночью в снегопад? Когда они устают, вы начинаете видеть темное пятно, ускользающее в сторону, если вы пытаетесь вглядеться в него. Иногда кажется, что пятно на самом деле на месте, а вот деревья то как раз двигаются. Но в тот вечер, на дороге в Пуан— де— Куильи, я был абсолютно уверен, что мои глаза не шутили со мной, и я увидел нечто, и это не было оптическим обманом. Я резко остановил машину и пулей вылетел из нее.
Сквозь снег, в несколько ярдах от покинутого танка, я увидел маленькую хрупкую фигурку, не больше пятилетнего ребенка, белеющую в темноте, прыгающую или бегущую. Ее появление было так стремительно и неожиданно, что я до смерти перепугался, но, быстро придя в себя, бросился за ней и закричал:
— Эй, вы! Постойте!
Но на мои крики ответило только эхо, родившееся среди каменных глыб. Я вглядывался в темноту, но там никого не было. Только мрачная громада «шермана». Только мокрая дорога и шум реки. И ни малейшего намека на фигурку. Я прошел назад к машине и осмотрел ее. С моей стороны было большой неосторожностью оставить машину открытой, ведь туда могли забраться воры или громилы. Но «Ситроен» стоял нетронутым. Я залез внутрь и минуту или две вытирал носовым платком покрывшееся испариной лицо. Что же, черт возьми, здесь происходит?
Я завел машину, но перед тем, как двинуться, бросил последний взгляд на танк. Противоречивые, странные чувства охватили меня. Он стоит и гниет здесь с сорок четвертого года, неподвижный, в стороне от дороги. Здесь американская армия сражалась за освобождение Нормандии. Впервые за всю мою жизнь я почувствовал, что сама история шевелится у меня под ногами. Интересно, может быть, внутри танка еще лежат скелеты? Но я решил, что останки людей, бывших там, наверняка уже давно извлекли и предали земле. Французы были благодарными и подобающе относились к людям, которые погибли, освобождая их страну.
Наконец я тронулся вниз по дороге, ставшей из— за непогоды почти непроходимой. Проехав через мост, я оказался среди холмов. Значит, до главного шоссе недалеко. Но этот участок дался мне с огромным трудом. Снег непрерывно залеплял лобовое стекло, и дальше двух метров впереди ничего не было видно. Когда мне наконец удалось выбраться на шоссе, я каким— то чудом избежал столкновения с «Рено», вылетевшим из снежной степы со скоростью восемьдесят пять миль в час. «Vive lа Velocite»[2] — подумал я про себя. Я— то плелся к Фалайсе приблизительно под двадцать миль.
На следующее утро, сидя в обеденной комнате с высоким потолком, я поглощал свой обычный завтрак — кофе, бутерброды и омлет — и одновременно изучал себя в зеркале на противоположной стене. В другом конце комнаты расположился за столом тучный француз в шляпе и со смешно торчащим вверх белым воротничком рубашки. Он рассматривал меню с видом знатока и при этом постоянно зачем— то громко причмокивал губами. Официантка в черном, с пресной недовольной физиономией сновала между столиками на своих высоких каблуках с таким видом, что вы чувствовали себя одиноким, никому не нужным и всем давно надоевшим со своим странным желанием позавтракать. Я уже подумывал о смене отеля, но, когда вспомнил о Мадлен, этот бардак мне показался вовсе не таким уж и плохим.
Большую часть утра я провел на дороге, ведущей в Клеси с юго— востока. Сильный ветер смел с дороги большую часть снега, выпавшего вчера ночью, но было по— прежнему очень холодно. Деревни на фоне заснеженных холмов, казалось, тоже замерзли. Жители редко показывались на улице. Они спешили по своим делам в скотные дворы, дровяники, но долго не задерживались нигде и вскоре исчезали в домах. Церковные колокола звонко отбивали каждый час, и казалась, что такие горда, как Нью— Йорк, находятся на другой планете.
Вероятно, моя голова была забита не тем, чем надо, лишь этим можно объяснить тот факт, что я сделал всего половину намеченной работы. В одиннадцать часов, как только прозвонили колокола, я поехал в Пуан— де— Куильи. По дороге сделал остановку в одной из деревень и заглянул в магазинчик. Купил бутылку приличного вина, просто на случай, если отца Мадлен понадобится немного умиротворить, и коробку замороженных фруктов, специально для Мадлен. Говорят, они самые лучшие во всей Нормандии.
«Ситроен» кашлял и подпрыгивал, но наконец— то выехал на грязную дорогу, ведущую к мосту. Эта местность при дневном свете выглядела ничуть не веселей, чем вчера вечером. Поля были покрыты серебристым инеем. Коровы все еще паслись на них, разбившись на небольшие кучки и жуя замерзшую траву. Они выдыхали столько пара, что выглядели как заядлые курильщики. Я переехал через мост, оставив позади журчащую Орне. Здесь я сбавил скорость, потому что хотел взглянуть на танк.
Так он и стоял, молчаливый и не подвижный, подбитый, в бою. Я на минуту остановил машину и открыл окна. Теперь мне были видны заржавевшие колеса, покореженные гусеницы и небольшая башенка. Какое— то глубокое и бесконечное отчаяние царило вокруг него. Это напомнило мне другой памятник на побережье, на котором стоит дата: «Июнь, 6, 1944». Но здесь не было пьедестала, на который следовало бы поставить этот танк.
Некоторое время я еще рассматривал мрачные окрестности, потом завел мотор и направился прямо на ферму Мадлен. Я въехал в ворота и пересек грязный дворик, здесь гуляли цыплята, которые при моем появлении разбежались в разные стороны. Куда— то рванул и табун гусей со скоростью легкоатлетов на состязании.
Я вышел из машины и, осторожно переставляя ноги, добрался до двери и дал знать о своем присутствии. Какая— то дверь позади меня открылась, и я услышал шаги.
— Добрый день мсье, что вам угодно? — раздался мужской голос.
Невысокий француз в грязных штанах, заляпанных ботинках и замызганном коричневом жакете стоял во дворике, засунув руки в карманы. У него было удлиненное, типично нормандское лицо, и он курил сигарету, которая казалось, приросла к его губам. Его берет был натянут на уши в самой веселой манере, из— под козырька смотрели светлые глаза. В целом он выглядел как фермер, не упускающий случая пошутить.
— Мое имя Дан Мак Кук, — сказал я ему. — Ваша дочь Мадлен пригласила меня на ланч.
Фермер кивнул:
— Да, мсье. Она говорила мне об этом. Я — Огюст Пассерель.
Мы пожали друг другу руки. Я передал ему бутылку:
— Это для вас. Искренне надеюсь, что оно вам поправится. Очень хорошее вино.
Огюст Пассерель немного помолчал, затем извлек из своего нагрудного кармана старые очки. Надев их, он начал внимательно рассматривать бутылку вблизи. Я чувствовал себя как торговец, предлагающий
