и по лестнице. Эмилия спросила, кто это звонит, если у него есть ключи, а шаги звучали уже у входа в гостиную. Такой же красивый, как в ее воспоминаниях, длинноногий, с высоким умным лбом, спокойными глазами и руками земного ангела, в столовой появился Антонио Савальса. Улыбнувшись так, что засветилось ее заплаканное лицо, Эмилия встала со стула, на котором раскачивалась, как в детстве, и, не подумав, чего от нее ждут, обняла Савальсу и осыпала его неизвестно откуда взявшимися у нее поцелуями.
Кроткая и щедрая, жизнь толкнула ее на менее опасный, но более смелый риск. Эмилия пошла в университет и попросила допустить ее к экзаменам, чтобы считаться официально зачисленной. Она снова начала работать с Савальсой в больнице, появившейся во времена затишья и обещаний, предшествующих ее последнему отъезду. Словно, и не было боли разочарования и ярости потери, Савальса встретил ее так же естественно, как поддаются обаянию луны, выходящей на небо в полдень.
Эмилия если и говорила о своем отсутствии, то только как о чем-то неизбежном. Они работали вместе, как раньше, обследуя чужие тела, но так и не решаясь изучать тела друг друга. Заканчивали работать поздно, начинали на рассвете, отдавались своему делу, словно хватались за надежную соломинку. Эмилия ставила диагнозы и практиковала с интересом и очень спокойно, как еще никогда себя не чувствовала, с апломбом ученика, показывающего учителю, чему он научился без него, и в то же время со скромностью подмастерья.
Очень просто, как люди, знающие себе цену, Савальса говорил с ней о новых медицинских открытиях и слушал ее рассказы о ее усилиях, о ее любопытстве, о ее неудачах. Вечерами и по воскресеньям они делали воображаемые операции на человеческом сердце, как та, которую Алексис Каррель успешно проделал на собаке. Они пытались выделить витамин А в лаборатории Диего, зная, что это получилось у одного химика из Йельского университета, и собирались изготовлять таблетки от грусти, формулу которых Эмилия привезла из Чикаго. Они исследовали лечебные возможности трав, на которых в процессе ферментации Теодора выращивала какие-то белые грибки, способные вылечить гонорею. Но это было еще не все, больница и консультации приносили им доход. Недостаточный, чтобы Савальса мог вернуть себе богатства, которых он лишился во время войны, но необходимый, чтобы неплохо себя обеспечивать в обстановке полнейшего финансового хаоса в стране. А Эмилия имела небольшие, но постоянные карманные деньги, из которых она помогала своим родителям, покупала книги, посылала небольшое пособие Рефухио, раздобыла себе новую виолончель и время от времени шила себе новую одежду. Так, не имея иных отношений, кроме разговоров и страсти, с которой они мечтали о будущем, они провели вместе больше года. Каждый жил у себя дома, но почти все остальное у них было общее.
После рождества 1916 года, получив от Даниэля только одно письмо, да и то адресованное всей семье, Эмилия вступила в долгий период молчания, которое она нарушала только в разговорах с больными или с Савальсой о делах больницы. С этим молчанием не могли справиться ни родители, ни Милагрос, ни нежная сдержанность Соль, единственной, на чьей груди Эмилия позволила себе выплакать ту пустоту, которую оставила после себя разлука с Даниэлем.
– Я завидую, как ты по нему тоскуешь, – сказал Савальса однажды вечером.
– Я не тоскую по нему, – ответила Эмилия. – Мне просто больно от страданий.
Они возвращались из больницы, было холодно. Савальса не захотел остаться на ужин, Эмилия не стала его уговаривать.
Она медленно поднялась по лестнице, ведущей в коридор с папоротниками, и уселась между кадками. Там, на полу, под стеклянным потолком галереи, полуосвещенной россыпью звезд, она долго сидела, перебирая свои обиды.
– Ты собираешься провести там всю ночь? – спросила Хосефа, выглянув из гостиной.
– Не всю, – ответила Эмилия резко.
– Ну и правильно. В конце концов, у тебя ведь нет никого, кто бы тебя любил, – сказала ее мать, отправляясь на поиски Диего.
Эмилия слышала, как где-то вдалеке они заканчивают свои дела и разговаривают. Потом тихонько ответила на их пожелание «спокойной ночи», когда они отправились на постель своих примирений.
Было уже больше полуночи, когда Эмилия Саури постучала в дверь дома, где Антонио Савальса жил с двумя собаками и одиночеством своего ожидания. Ей пришлось пройти для этого десять кварталов в темноте, в которой через равные промежутки проделывал дыру свет фонаря, и она совсем окоченела. Она раскрыла свои объятия при виде Антонио, пытавшегося по ее взгляду понять, действительно ли ей был нужен он, а не викарий.
Все в мире Савальсы было подчинено законам простоты, в которой живут люди, знающие, чего они хотят, и ищущие не потерянный рай, а только светлые полосы, чтобы затеряться в них. Он был из тех, кто идет по жизни в полной уверенности, что счастье не нужно искать, оно приходит само всегда, неизбежно и именно тогда, когда его меньше всего ждешь. Эмилия вошла в его дом, словно не только весь он был ей знаком, но и ее там все знали. И все, начиная от собак и кончая темнотой, пропитанной запахом его хозяина, все встретило ее, как будто она уже не в первый раз вторгается туда в середине ночи. Медленно они разделись, медленно обследовали все острые углы и все желания двух тел, не прерывая начатый когда-то вечный разговор, и все, что им было нужно, – это только прикасаться друг к другу, а их стоны означали лишь торжество их власти над королевством, чьи просторы они без устали исследовали.
Свет, бьющий в глаза, сообщил Эмилии Саури, что было уже больше семи. Она их открыла, потому что привычка была сильнее усталости. Первое, что появилось в поле ее взгляда, был поднос с завтраком, а за ним – руки Савальсы, напомнившие ей обо всем, что они умеют делать. Она почувствовала, как у нее зарделись щеки, и подумала, глядя на него как на данность, от которой она совсем не хотела избавляться, что она любит его так же, как Даниэля, и не знает, как с этим бороться.
– Не ломай себе голову над этим, – сказал Антонио, гладя ее по спутанным волосам.
Эмилия подарила ему улыбку, полную сомнений и света, и, взяв его руки в свои, направила их от волос совсем по другому курсу.
Было десять часов утра, когда она вошла к себе домой с лицом шаловливой девчонки, и даже воздух звенел под ее ногами. Сидя в столовой, семья Риваденейра и семья Саури услышали это и переглянулись с приличествующим случаю видом заговорщиков. Их четыре головы, взятые вместе, ничем не уступали голове Рефухио по части предсказаний. Они уже все позавтракали и убедились, что между ними нет разногласий и они не должны волноваться за Эмилию, которая наверняка спит наконец в объятиях Савальсы. Когда она вошла, они молча переглянулись, продолжая пить кофе. Эмилия влетела в эту тишину, как птичка, и поцеловала всех по очереди. Потом она села рядом с отцом, налила себе кофе, набрала в грудь побольше воздуха и сказала им с улыбкой:
– Я – двоемужница.
– Любовь не растрачивается, – ответила ей Милагрос Вейтиа.
– Время покажет, – сказала Эмилия, с лица которой не сходила улыбка блаженства, ощущаемого ею во всем теле.
– Парочка бесстыдниц, – выпалила Хосефа. – Я такого счастья не видела даже в романах. Человека, как Риваденейра, днем с огнем не найти. Но два таких мужчины, да еще в одну семью! Нам никто не поверит, даже если это заверит своей подписью нотариус.
– Они не такие святые, как тебе кажется, – возразила Милагрос. – У них наверняка есть интрижки на стороне. Правда, Диего?
– Не знаю, хватит ли им на это физических сил, – ответил Диего.
– Дай-то Бог! Я бы чувствовала себя не такой виноватой! – воскликнула Хосефа.
– А твоя вина в чем? – спросила Эмилия.
– Что я потакаю вам, – ответила Хосефа, вставая. – Интересно, какой бог защитит вас обеих?
– Твой, – сказала Милагрос. – Нам достаточно твоего.
XXVII
На следующий 1917 год, по свидетельству всех, кто был способен вести счет годам, вступил в силу декрет, согласно которому все федеральные налоги должны были уплачиваться серебром. Диего Саури подхватил простуду, вздыхая из-за того, что революция и все ее безумие привели к власти человека, выглядевшего моложе его вовсе не потому, что он был более молод, и налагавшего на страну иные повинности, чем во времена диктатуры, вовсе не потому, что был противником Порфирио Диаса.
