— Какие крысы?
— Крысы едят мешки с деньгами.
— Что ты брешешь?
— Не брешу. Часовой услыхал шум, поднял тревогу, а без тебя войти нельзя. Да двигайся ты скорей! На мне ответственность за их целость!
Ребров сорвал печати и открыл дверь. Схватил первый попавшийся под руку мешок, из-под него выскочила большая рыжая крыса и скрылась под грудой мешков. Все было цело, только один мешок был прогрызен, и радужные бумажки виднелись изнутри.
— Твое счастье. Всего не съели, — засмеялся Ребров, — хоть крысы, а знают, что жевать.
— Дежурный, кошек! — закричал комиссар.
Дежурный тащил большую бельевую корзину, в ней клубками сидели и мяукали пестрые, серые, черные и рыжие кошки, встревоженные необычайным путешествием.
— Откуда это? — захохотал Ребров.
— Пока тебя ждали, он с отрядом, — махнул комиссар на дежурного, — конфисковал всех котов у окрестных обывателей.
Если кто-нибудь скажет, что хорошо знает Северный Урал, не верьте ему. Еще много лет географические карты будут обозначать эти места бледными штрихами, без названий, а многочисленные и могучие реки будут намечены наугад пунктиром. Русские живут здесь небольшими селениями по реке Каме бок о бок с туземцами-пермяками, севернее — с зырянами, а еще севернее и восточнее — с вогулами и остяками.
Кизеловский угольный район — первый подступ к Северному Уралу и конечный пункт Среднего.
Ребров едет на паровозе. Сзади — теплушка с грузом и семью товарищами.
Проехали уже Чусовую, и локомотив все чаще и чаще берет высокие подъемы. Лесистые скалы нависли высоко наверху, обнажая уральские породы; внизу мелькают реки, даже с высоты заметна быстрота их течения. По притокам этих рек бродят старатели, промывают золотой песок. В этих краях больше медведей, чем людей. Косматые жители лесов ведут жизнь святых схимников, питаясь ежевикой, морошкой, малиной, диким медом.
Трудно человеку жить на Северном Урале, еще трудней за грош лезть в недра гор. Здесь можно встретить забитых и обездоленных осинских татар, башкир и даже китайцев. Только те, кто потерял всякую надежду на работу, идут сюда на заработки.
Один за другим берет паровоз высокие подъемы. С высоты гор виднеются редкие села и деревни. Частенько в них попадаются узкие одноконечные мечети. На песочных карьерах кричат что-то вслед поезду желтолицые китайцы. Далеко вверху игрушечный, деревянный домик-станция. Кажется, что поезд никогда не доберется до нее. Кружит железнодорожный путь. Медленно, но верно пробирается поезд к заброшенной станции.
Молодой парень с бельмом на глазу, в русской рубахе, встретил Реброва на вокзале. Это был председатель окружного комитета Губахин. Он только что вернулся из Екатеринбурга и знал от Голованова обо всем.
— Благополучно?
— Как видишь. Приготовил? — со своей стороны спросил Ребров.
— Да. Кое-что тут подыскал. Стемнеет — пойдем, посмотришь.
Через два часа они шли тропинкой по глухому лесу. Ветер шипел в верхушках елей, осыпая сухие иглы, редкие сосны качались и скрипели. В сумерках чаща леса казалась непроходимой.
Ребров ничего не видел впереди и как слепой шел за Губахиным.
— Ну, вот и пришли, — сказал Губахин. — Видишь, это — заброшенная шахта, Княжеской называлась раньше. Тут когда-то была узкоколейка, а потом ее сняли, остались только просека да старые шпалы. Здесь вот спуск, а дальше налево провал саженей на восемь вглубь.
— А по тропинке сколько? — спросил Ребров, входя под деревянный потолок шахты.
— Три версты.
— Далековато…
— Зато лучшего места не найдешь. От этой шахты тянется подземная пещера верст на семь. С одной стороны мы спрячем золото, потом я взорву свод с двух сторон саженей на десять.
— А как же ты выйдешь? — спросил Ребров.
— Есть еще другой выход из пещеры — у десятого разъезда, оттуда и выйду.
После тревожного лесного шума полная тишина окружила Реброва и Губахина. Губахин пошел вперед.
— Я здесь работал когда-то, — сказал он Реброву и, пройдя ощупью шагов двадцать вниз, зажег шахтерскую лампочку. Желтоватое пламя осветило полусгнившие стропила шахты. Кое-где засверкали нависшие капельки воды. Что-то изредка чуть-чуть потрескивало. Очевидно, рассохшиеся скрепы оседали от ветхости. Изредка осыпались струйки земли, и маленькие камешки горохом падали вниз. Оба спутника молчали, их давила тяжесть нависших пластов земли. Вдруг Губахин крепко схватил Реброва за рукав и притянул к себе.
— Оборвешься. Видишь, рядом — провал.
Ребров невольно прижался к Губахину, потом успокоился и, показывая на отверстие, ведущее в пещеру, сказал:
— Если тут взорвем, догадаются. Скажут — был проход, а теперь нету.
— Чудак, — усмехнулся Губахин. — По-твоему обвалов в шахтах и в пещерах никогда не бывает? Кому в голову придет рыть десять саженей земли?
— Ты уверен?
— Уверен.
Глухой ночью, взяв мешки с золотом, двинулись товарищи Реброва вслед за Губахиным. Было решено в крайнем случае провозиться и вторую ночь, лишь бы никто ничего не заподозрил. Много раз процессия уходила и возвращалась.
— Все, ну его к черту, — с облегчением вздохнули дружинники, когда последняя партия золота была брошена в пещеру.
— Ну, выбирайся, ребята! — сказал Губахин, поджег шнур и исчез в глубине пещеры.
Ребров и дружинники выбрались наружу. Первый взрыв был ясно слышен, как шум подземного обвала, второго взрыва никто не расслышал.
— Выберется ли? — подумал вслух про Губахина один из дружинников.
— Он здесь работал, не беспокойся, — ответил другой.
Ребров с товарищами только что вернулся из леса, как в тупик, где стоял их паровоз, с вокзала прибежал посланный от комитета с телеграммой:
Восстание подавлено. Путь в Москву свободен. Соблюдая необходимейшую осторожность, руководитесь первоначальным планом. По линии дан приказ всем воинским частям быть в вашем распоряжении.
— Что за чертовщина! Теперь хоть месяц рой, не выроешь, — сказал Ребров и пошел на телеграф.
На бланке он написал только одно слово: Поздно.
В тот же день маленький состав примчался обратно в Пермь. По платформе старого вокзала навстречу поезду бежал Запрягаев. Он на ходу вскочил на тормозную площадку, где стоял Ребров.
— В Москве восстание. Левые эсеры убили Мирбаха. Только сегодня пришли телеграммы… Сегодня ночью здешних разоружат…
— А Воздвиженский? — перебил Ребров.
