одном, то в другом углу зала. Больше всего в зале пассажиров-беженцев; они дожидаются поездов на Сибирь. Табачный дым и кухонный чад висят в воздухе. Пищит ребенок где-то в углу. После двух перестали стучать тарелками официанты, и оголился закрытый буфет. Самые нудные часы ночи.
Ребров несколько раз выходил на перрон. В темноте блистали огни Самары, осенняя свежесть уже чувствовалась в воздухе, и мимо шмыгали фигуры кондукторов с товарных поездов, в теплых пахучих овчинных тулупах. Изредка проходили из комендантской комнаты охранники, вглядываясь в черневшие вдали бесконечные составы. Поодиночке никто не решался двигаться с обходом, так как неведомые взломщики товарных поездов были прекрасно вооружены. Каждую ночь собирали они здесь богатую добычу, каждую ночь на них обрушивались облавой чехи, и в темноте завязывались перестрелки, но взломщики были неуловимы. В городе поговаривали, что разгром вагонов — дело рук не только железнодорожных взломщиков, но и железнодорожных рабочих, которые вредили как могли белым. Неудачи облав озлобляли чехов, и они десятками расстреливали ни в чем неповинных людей.
Облава начиналась обычно с проверки документов. На час или полтора часовые закрывали двери вокзала. Комендант с помощниками обходил по порядку всех и проверял удостоверения.
Ребров, облокотись на корзинку, притворился спящим. Шатрова протянула его студенческий билет. На билете стояла университетская печать с двуглавым орлом. Комендант чех не понимал по-русски.
— Ваша муш? — кивнул он на Реброва и направился к другим пассажирам.
Больше проверок как будто не предвиделось, и Ребров с Валей, чередуясь, спали до утра попеременно.
Вокзальное утро. С помятыми лицами, словно после большого кутежа и пьянства, просыпались служители и официанты. Сперва их появилось двое, потом еще двое. Кто-то уже бренчит посудой, кого-то толкают ногой, чтобы не спал в проходе между столами. Пассажиры поднимают головы со столов, служивших им подушками, протирают глаза и спешат в уборную мыться.
Рано утром Ребров и Валя вышли с вокзала. Какой-то праздник был в городе, и улицы были пустынны до тех пор, пока самарцы после неторопливого завтрака не вышли по делам или на прогулку. Георгиевские флаги реяли над домами. По улицам сновало множество военных: наглые франтоватые офицеры и вымуштрованные запуганные солдаты. А на стенах и афишных столбах грозные приказы генерала Галкина торжественно объявляли о новых и новых призывах в армию Комуча.
И как будто в насмешку на тех же афишных столбах выцветший и пожелтевший висел:
1) Армия комплектуется призывом добровольцев.
2) Минимальный срок службы — 3 месяца; каждый, записавшийся на службу, не имеет права оставить ее ранее этого срока под страхом ответственности перед судом.
3) Доступ в ряды Народной армии открыт для всех граждан не моложе 17 лет, готовых отдать жизнь и силы для защиты родины и свободы.
4) Все без исключения добровольцы состоят на готовом полном довольствии и получают жалованье в 15 р. в месяц.
5) Ввиду различных условий службы, ответственности и знаний добровольцев устанавливаются следующие суточные деньги: рядовому бойцу — 1 р. в сутки, отделенному командиру — 2 р., взводному — 3 р., ротному — 5 р., батальонному — 6 р., полковому — 8 р., инспекторам по обучению войск — 8 р.
Воин, добровольно принявший на себя обязательство защищать свободу и родину от насилия, является выразителем идеи беззаветного мужества.
Поэтому Комитет членов Учредительного собрания постановляет установить для добровольцев Народной армии отличительный знак — Георгиевскую ленту наискось околыша.
Ребров с Шатровой без труда нашли рабочий район. Эта часть города называлась Молоканскими садами. На Невской улице у рабочего сняли они небольшую комнату.
Хозяева радушно встретили квартирантов. Беременная жена рабочего быстро подружилась с Валей. Она была еще в том периоде замужества, когда занятие хозяйством дает удовлетворение, и поэтому не успела сделаться расчетливой и сухой хозяйкой. Мекеша, как звали самого хозяина, оказался мобилизованным рабочим и работал в гараже чехословацких мастерских. В Молоканских садах не один Ребров укрывался от воинской повинности. Мекеша скоро понял, что его квартирант не из защитников Комуча.
Тревога чувствовалась повсюду. Сибирское правительство не скрывало своей вражды к Комучу. Атаман Дутов демонстративно просил разрешения Сибирского правительства покончить с «эсеровской сволочью» в Самаре. Генералам очень хотелось предоставить ему эту возможность, но чехи и военные агенты англичан и французов были против такого разгрома, и волей-неволей приходилось выжидать. Только неукротимый атаман Анненков, не спрашивая ничьего разрешения, двинулся со своим отрядом на Самару.
Высадившись на вокзале, «атамановцы» потребовали себе обед из буфета. Толстый буфетчик не торопился с обедом.
— Позвать сюда! — крикнул официанту один из офицеров.
Буфетчик мгновенно явился.
— Подадут-с, сейчас подадут-с. Не извольте беспокоиться…
— Молчать, стерва! — прервал офицер. — «Подадут-с, подадут-с», — передразнил он его. — Ты думаешь, мы тут будем ждать, пока ты спекулянтов кормишь, — ткнул он пальцем в сторону соседнего стола. — Тебя, сволочь, учить надо, как подавать анненковцам. Получай! — ударил офицер буфетчика по физиономии. — В другой раз расторопней будешь!
Анненковцы повскакали со своих мест и бросились к буфетной стойке. Через три минуты буфет был пуст. Батарея бутылок стояла на столах «атамановцев». Штатская публика потихоньку исчезла из зала, прячась за горшками с искусственными пальмами, за газетный киоск и за что попало. Офицеры неистово бросались от одного стола к другому, и повеселевшие анненковцы после закусок и выпивки ревели «Боже, царя храни».
Вечером анненковцы рассыпались по городу. Их траурные погоны с красной полосой посредине и накладным изображением черепа с перекрещенными костями, казалось, напоминали каждому жителю о том, как легко перейти из нашего мира в другой. Несколько анненковцев забрели на улицу, где над одним из зданий развевался красный флаг. Не веря своим глазам, они подошли ближе к зданию и над входом, к еще большему своему изумлению, прочли вывеску:
На этот раз храбрые анненковцы растерялись. Они невольно начали оглядываться по сторонам, соображая, не попали ли нечаянно по пьяному делу к большевикам. Но нет, врагов не видно, и улица мирно отдыхала после сутолоки дня.
— Большевики?!
— Да нет. Это эсеры.
— Ребята, сорвем! — крикнул, задыхаясь от гнева, старший.
— Сорвем! — загалдели анненковцы.
На стук в двери вышла сторожиха. Удар кулака отбросил ее в сторону. По лестнице застучали каблуки сапог и зазвенели шпоры. По пути анненковцы сшибали письменные столы и били стекла. Красный флаг был сорван и унесен в виде трофея.
В тот же вечер били анненковцы по ресторанам дирижеров, били артистов и певиц, отказывавшихся петь «Боже, царя храни», администраторов театров и ресторанов и всех, кто пробовал защищать тех, кого они били.
Поздно ночью, когда закрылись все самарские рестораны и кабачки, анненковцы собрались на вокзале. У них все еще не пропало желание «показать себя учредиловцам». В буфетном зале продолжалась попойка. Диваны и столы были сдвинуты в сторону, а посредине зала, в тесном кругу зрителей, двое
