Наде чернильницу и ручку, — сделайте мне выборку всех пятерок за октябрь. Понимаете? Составьте список на этом листке и каждую полученную пятерку отмечайте палочкой против фамилии.
Катя отправилась в класс, а Надя принялась за работу. Скоро она совсем, успокоилась и минуты за две до звонка закончила выборку. Константин Семенович поблагодарил и вышел вместе с ней.
— Надя, был случай, когда вы мне доверили тайну… Надеюсь, я оправдал ваше доверие. Сейчас я рассчитываю, что вы мне расскажете о причине ваших слез. Теперь вы успокоились, выпили лекарство и можете сдерживать себя, — сказал он вполголоса.
— Она сказала, что я мещанка… — опустив голову, с трудом произнесла Надя. — Что у меня душа загнивает… и я не похожа на комсомолку… и вообще не советский человек…
— Кто это вам сказал?
— Аня… Это же неправда, Константин Семенович! Я совсем не мещанка и совсем не загниваю… Она просто рассердилась на меня за то, что я верю приметам. Вообще-то я не верю, а просто так… Ну, мама мне говорила, а я запомнила… Разве это такое преступление?
— Нет, конечно, это не преступление, но если задуматься, то какая-то доля правды в словах Алексеевой есть, — серьезно ответил он. — Но, конечно, назвать вас не советской и не комсомолкой — нельзя. Я думаю, что она это наговорила сгоряча, не подумав, а сейчас жалеет об этом.
— Вы думаете, что жалеет?
— Безусловно! Уверен, что скоро сама подойдет к вам и попросит извинения…
— Уж это нет… Я знаю, что она скажет. Она скажет: «Надежда, если ты не прекратишь заниматься глупостями, то я вычеркну тебя из своей биографии на всю жизнь!».
— Ну, а вы что ей ответите?
— Я скажу, что больше не буду, — виновато созналась Надя и потупила глаза.
ДОМА
В капоре, в шубке, румяная от мороза, Оля появилась в дверях.
— Ну, нагулялась? — спросил Константин Семенович, поворачиваясь в кресле.
— Папа, я же не гуляла. Я в садике была.
— Что же ты там делала?
Ответить девочка не успела. На помощь пришла бабушка.
— Олюшка, скажи папе: играла с девочками…
— Арина Тимофеевна, не надо, — недовольно поморщившись, остановил, Константин Семенович тещу. — Она сама может сказать.
— А что такое? — обиделась Арина Тимофеевна. — Разве я что плохое сказала…
— Не надо за нее отвечать. В конце концов, так можно убить в ней всякую самостоятельность.
— Не выдумывай, пожалуйста! Ничего я не убиваю… А если она еще не умеет сказать…
— Умеет. Она все умеет. Такая большая девочка!
— А ну вас! Больно уж все образованные стали, — проворчала старуха и пошла раздевать внучку.
Последнее время шла упорная борьба между родителями и бабушкой. Бабушка никак не соглашалась, что девочку надо уже сейчас приучать к самостоятельности во всем. Она ее раздевала, одевала, кормила с ложечки, вмешивалась в ее игры и готова была завернуть в вату и спрятать куда-нибудь подальше от всяких ужасов. Всюду бабушке мерещились опасности: сквозняки, болезни, грязь, занозы, ушибы… Самым обидным в этой борьбе для нее было то, что девочка словно сговорилась с родителями. Она с удовольствием умывалась холодной, а не теплой водой, сама хотела одеваться, раздеваться и была недовольна, когда бабушка что-нибудь делала за нее.
До возвращения Константина Семеновича из госпиталя, всегда занятая, Татьяна Михайловна мало вмешивалась в бабушкино воспитание, но с появлением в доме отца она решительно встала на его сторону. Как бы ни был мал и наивен ребенок, Константин Семенович всегда требовал уважать в нем личность и обращаться с ним, как с человеком. Это было первое и главное требование как дома, так и в школе. Всякое сюсюканье, поддакивание и опека сердили его. Он знал, что дети сами видят и чувствуют, когда к ним подлаживаются. «Рученьки», «лапки», «глазенки» дети имеют в грудном возрасте, утверждал Константин Семенович, а потом у них уже руки, ноги, глаза. Мозг детей развивается быстрей, чем техника речи, и поэтому, если какая-нибудь умиленная тетя говорит: «Мисенька, здлявствуй! Ах ты, клоска моя!» — двухлетний Миша с удивлением смотрит на нее, а про себя думает: «Такая большая, а говорить не умеет!».
Подпрыгивая на одной ноге, Оля подбежала к отцу и, забравшись к нему на колени, заболтала ногами.
— Ну, расскажи, что ты делала на улице.
— А я каталась! Меня одна девочка пять раз катала, а другая тоже катала. Я тоже хотела их покатать, только у меня санки с места не двигались! Я завтра опять! пойду их катать!
— Молодец! А ты пальто свое и капор повесила на место?
— А бабушка повесила.
— Значит, ты не умеешь?
— Нет, я умею, а бабушка сказала: «Я сама».
— А ты бы ей сказала: «Нет, я сама!». Бабушка уже старенькая, она устала, ей надо помогать. Это нехорошо! с твоей стороны…
Девочка внимательно посмотрела на отца, подумала и направилась к двери.
— Куда ты пошла, Лешка?
— А я снова повешаю.
— Теперь уж поздно. Надо было раньше думать. Вот в следующий раз, я надеюсь, что ты сама разденешься и все повесишь на место. Хорошо?
— Конечно, хорошо!
— А сейчас пора покормить Наташу. И Мишка до сих пор не обедал, голодный сидит…
Константин Семенович любил, когда Оля играла за его спиной. Он с удовольствием прислушивался к ее серьезному разговору с игрушками. В игре проявлялись и развивались хорошие качества девочки: заботливость, хозяйственность, самостоятельная фантазия, находчивость…
Часа через полтора вернулась Татьяна Михайловна и застала такую картину: Константин Семенович, облокотившись правой рукой о край стола, сидел нагнувшись над ученическими тетрадями. Левой рукой он придерживал устроившуюся на его коленях и крепко спящую дочь.
— Костя! Зачем ты ее держишь?
— Да видишь ли, какое дело… Она после гулянья заснула. Встать я с ней не могу, а будить не хочется. Уж очень она хорошо спит. Ты посмотри, как раскраснелась.
— А что же мама?
— Она рассердилась на меня,
— Из-за Ляльки?
— Ну конечно.
Татьяна Михайловна подошла к мужу и хотела взять дочь, но он отстранил ее:
— Не надо, Танюша. Пускай еще немного поспит. Она такая тепленькая.
На краю стола стопкой лежали нарезанные листочки бумаги, куда он заносил какие-то выписки.
«Шалость, лень, капризы, отвращение к учению, хитрости, лицемерие, обманы… Уничтожьте школьную скуку — и вся эта смрадная туча, приводящая в отчаяние педагога и отравляющая светлый поток детской жизни, исчезнет сама собой».
— Что это? — спросила Татьяна Михайловна, быстро пробежав глазами эту запись.
— Ушинский.
— А зачем?
