Наконец, она измучилась.
— Довольно! Я больше не могу. Вы остаетесь?
— Хватит, хватит. Пора домой, — согласился Игорь. Возвращались пешком. Лида взяла Светлану под руку, по бокам шли моряки. Счастливые молодостью, довольные друг другом и проведенным временем, они без умолку болтали, смеялись, не замечая никого и ничего.
Скоро дошли до дома, где жила Лида.
— Знаете, что! Пойдемте ко мне, — пригласила она. — Посидим, поскучаем, поиграем. Папа будет очень рад.
Моряки переглянулись, но Светлана решительно отказалась:
— Нет, Лида. Нас мама ждет. Когда-нибудь в другой раз.
— Извините, Лидочка, но знаете — долг сына, и вообще планы у нас были другие, — сказал Игорь.
— Ну, вот вы какие… — капризно протянула Лида, но сейчас же изменила тон: — Хорошо, тогда в другой раз! В следующее воскресенье, после катка. Хорошо?
— Что касается меня, то я за! Они тоже! — сказал Игорь за всех.
— Это твердо?
— Как алмаз!
Простившись, Лида медленно поднялась по лестнице, вошла в прихожую, лениво разделась и долго стояла перед зеркалом, смотря себе в глаза.
— Вот видишь, Алеша, какая я… — прошептала она и еще через минуту закончила: — Смешная!
Затем тряхнула головой и, сбросив с себя оцепенение, прошла к отцу.
— Ого! Молодец! Теперь ты, как яблочко, разрумянилась! — сказал Сергей Иванович улыбаясь.
Лида медленно подошла к нему и остановилась в двух шагах.
— Папа, ты без меня не соскучился? — спросила она.
— Вот тебе и раз!..
— А я почему-то соскучилась, — сказала она, садясь на ручку кресла и обнимая отца.
Он внимательно посмотрел на дочь и положил на стол рукопись, которую читал перед ее приходом.
— Набегалась досыта?
— Да. Устала очень.
— Что ты собираешься делать вечером?
— Не знаю.
— Поедем в Филармонию, — предложил отец. — Что-то захотелось встряхнуться, музыку послушать. Засиделся.
— Это неплохо. Давай отчалим в Филармонию!
— Что сделаем?
— Отчалим, — повторила Лида и расхохоталась. — Так моряки, кажется, говорят.
— Что это за настроение у тебя сегодня?
— Ты же ученый, папа. Ты все на свете изучил и должен знать, что настроение у меня должно быть чудесное… Только вот устала, ноги прямо чужие… отнялись. Я пойду полежу.
— А в Филармонию-то… это самое… «отчалим»? Надо же билеты заказать…
— Закажи, — сказала Лида на ходу.
Она прошла в свою комнату и со счастливым смехом растянулась на диване.
САМОКРИТИКА
Темно-русые волосы Василисы Антоновны серебрит седина, но выглядит она значительно моложе своих лет. Впрочем, годами ее мало кто интересуется и знают о них только в канцелярии. Одета она всегда в черный костюм, держится прямо, ступает твердо и не спеша.
Ученицы относятся к Василисе Антоновне с большим уважением и ценят как требовательную и справедливую преподавательницу. Она прекрасно знает свой предмет, и, как правило, математику в старших классах любят.
Отношения с людьми — как с учителями, так и с ученицами — у Василисы Антоновны деловые, сдержанные, и когда кто-нибудь дает ей характеристику, то обычно говорит: «Она внимательный человек».
Василиса Антоновна действительно была внимательна к людям, но ни сердечности, ни теплоты, ни участия в личных делах она никогда не проявляла. Многие считали, что школа для нее только место службы. На совещания она являлась точно к назначенному часу, просиживала до конца, но выступала только по вопросам, имеющим отношение к ее предмету.
Отчетный доклад Софьи Борисовны она прослушала с обычным для нее вниманием и хотя выступать не собиралась, но на всякий случай записала некоторые цифры и проценты, относящиеся к преподаванию математики.
Собрание протекало спокойно. Выступавшие говорили о нагрузках, о распределении часов, о партийной учебе, избегая при этом называть фамилии, или, другими словами, «не касались личностей». Критика и самокритика не пользовались особым успехом среди учителей. Не хотелось портить отношений, а к тому же постановление партии, в котором запрещалось учащимся подвергать критике и обсуждать действия учителей, хотелось понимать гораздо шире.
Василиса Антоновна смотрела на представителя райкома, сидевшего напротив, и всей душой сочувствовала ему. У нее и самой от скуки несколько раз сводило скулы, и она с трудом сдерживала зевоту. Казалось что собрание подходит к концу, когда слово взял. Константин Семенович:
— Товарищи! Я человек новый, и мне трудно что-нибудь прибавить к тому, что здесь говорили выступавшие, — начал, как всегда спокойно, Горюнов, но по тому, как он нервно перекладывал листочки бумаги, все чувствовали, что Константин Семенович волнуется. — Однако есть вопрос, о котором почти никто не говорил и который, как мне кажется, должен волновать нас больше всего… Годы войны и ранение оторвали меня от школы, и мне казалось, что когда я вернусь на работу, то найду много перемен, найду большой сдвиг. Собственно говоря, так оно и есть. Предметные программы упорядочены, учебники заметно усовершенствованы, и появилось много методической литературы. Но в то же время школу захлестывают инструкции, указания, распоряжения, предложения. Кто-то, очевидно, убежден, что этот бумажный поток должен отразить большую заинтересованность и заботу о школе со стороны некоторых учреждений. Об этом следовало бы поговорить отдельно и принять какие-то меры… Как-то охладить эту пылкую любовь к циркулярам. — Он окинул взглядом улыбающиеся лица и продолжал; — Нашел я еще одну существенную перемену. Раздельное обучение. Эта мера сильно изменила лицо школы. Устранив одни недостатки, она породила: другие и поставила целый ряд сложных вопросов перед нами. Естественно, что появились сторонники и противники раздельного обучения… О целесообразности раздельного обучения и педагоги и родители спорят страстно и горячо до сих пор. Но мне кажется, что в этом споре мы топим другой, более важный вопрос… Вопрос коммунистического воспитания детей. Вот куда следует направить всю педагогическую страсть, всю горячность, весь темперамент, способности, опыт и. самокритику.
Партия, правительство и весь народ ждут от нас большой работы в этом направлении… А что мы делаем? Очень мало, товарищи! Доклад Софьи Борисовны и выступления это доказывают. Я ждал, что половину доклада наш секретарь посвятит вопросу воспитания «человека в человеке» или, вернее, «коммуниста в человеке»…
Константин Семенович нагнулся к столу, переложил листочек, выпрямился и снова заговорил:
— Никого из нас не может удовлетворить, конечно, состояние теории воспитания в советской нормальной школе. В этом вопросе по-прежнему чувствуется какая-то самодеятельность, и воспитательская работа лежит на совести отдельных педагогов. Мне кажется, что в нашей школе нет единой линии, нет единства требований, строго говоря, нет школьного коллектива в высоком понимании этого слова… Почему
