испугалась, что зашла слишком далеко, и с воплем: — «Ой! Ванна!» — бросилась перекрыть краны.
«Скверная и непристойная шутка с моей стороны, — осудила себя Надя, когда он ушел. — Больше этого не повторится!»
Рабочая неделя пролетела, как во сне, вся в ожидании. Однако пришлось разориться на темное платье. Дина Васильевна, чей вкус Надя считала безукоризненным, когда-то наказывала ей: «Нельзя ходить в театр в кричащем, ярком наряде. Это безвкусно и неуважение к артистам. Надо понять, что не ты на сцене, а артист, и на него должно быть обращено внимание зрителей, а не на твое платье!» И вот уже весь аванс с небольшим пошел на черное шерстяное платье. Золотую брошь одолжила Аня.
— Учти, золото настоящее, пятьдесят шестой пробы! Смотри, не потеряй! — предупредила она.
Пришлось для крепости пришить к платью пятью стежками. Аня же и посоветовала подчеркнуть талию лаковым черным поясом от красного платья.
— Тут у тебя на юбке ничего выпустить нельзя? — спросила она.
— Зачем? — удивилась Надя.
— Да хоть чтоб подлиннее чуть! Уж больно ты, Надька…
— Что? Нехорошо? — озабоченно спросила Надя.
— Не то, чтоб нехорошо, а очень уж для мужиков зазывно!
— Ну, знаешь! — возмутилась Надя, — Еще о них я не заботилась!
Всю «Иоланту» она проглядела на сцену, не отрывая глаз. Вместе с народной артисткой она пела про себя:
— точно следуя за взмахом дирижерской палочки. Все полтора часа, пока длилась опера, она была на сцене и пела Иоланту. Володя несколько раз с удивлением посматривал на нее, недоумевая: «Неужели можно увлечься так оперой, которая давно завязла в зубах. Одна «Матильда» исполняется чуть ли не в каждом концерте?» — Я едва не задремал! Мог заснуть под колыбельную, с кресла упасть.
Надя еще пела про себя и была в благодушном настроении, поэтому решила, что он шутит, хоть и не совсем умно, но в то же время подумала: «Клондайк никогда бы не сказал так… он готов был часами слушать наши репетиции в вонючей, пропахшей ржавой рыбой столовке, а уж когда пела я…!» Она не раз задумывалась, откуда в Саше Тарасове, охраннике, призванном стеречь «фашистов, контриков, врагов советской власти», а подчас и стрелять в них (попробуй они бежать!), столько чуткого понимания и любви к поэзии, музыке, ко всему красивому, чуть приподнятому над землей. Кто привил ему эти чувства? Дом? Семья? Но теперь, зная его семью, ничего подобного там она не нашла. Может быть, его настоящий отец, расстрелянный по делу Кирова? А скорее всего самородок. Ведь родился же в курино-утиной семье прекрасный лебедь?
— Ну, а еще что бы вы хотели послушать? — спросил Володя, подъезжая к ее дому.
— Все равно! Даже опять «Матильду» могу слушать!
— Фантастика! Я никогда не думал, что можно так самозабвенно слушать музыку, ну прямо как кобра! По-моему, вы даже раскачивались.
— Вам не понравилось! — с сожалением сказала Надя.
— Нет, почему же? Я получал большое удовольствие, глядя на вас…
— Так мало вам надо? — с легкой иронией спросила она.
— Коварный вопрос, сразу не ответишь!
«Далеко идущий разговор, надо сокращаться»! — сказала себе Надя, а ему поспешила оказать:
— Я не тороплюсь выслушать ваш ответ. На досуге подумайте, — и взялась за ручку дверки машины.
— Поехали, проедемся немного?
— На работу завтра.
— Рано еще!
— Ну, если только недалеко… — с сомненьем сказала Надя.
Домой, в холодную квартиру, ей возвращаться не хотелось.
Вдоль шоссе змеилась веретеном поземка. Не такая холодная, не такая колючая, как «там», но все же настоящая. «Интересно, какая «там» зима в этом году? Кто возит хлеб с города? И кто вместо нас теперь в хлеборезке? Увидеть бы моих девушек, сказать им: житье-бытье на воле тоже не сахарное для работяг. Только думаешь: вроде свободная! Надоели злые, вороватые плиточницы. Тащат все, что можно унести. Из всей бригады три-четыре порядочные женщины. И разговоры их надоели до тошноты. Все о своих мужиках толкуют. Такие-сякие. Пьяницы, драчуны, дебоширы. Женщины приходят на работу, пряча под косынками подбитые глаза, разбитые губы.
«Какого лешего вы держитесь за них? — зло спрашивала Надя.
«Ишь, умная нашлась, попробуй, проживи одна! А если дети?»
— Вы что приумолкли, Наденька? Как ваша поездка в Калугу? — спросил Володя, заметив, что она сидит, не двигаясь, уставившись на дорогу.
— Без радости!
— Что так?
— Так уж! Тяжело живут наши люди в провинции, особенно пожилые…
— Да! Пожилым и старым везде плохо!
«Ну, твоим-то мамочке и папочке не худо! — но промолчала. — Молчанье — золото!»
— А вот и поворот к нам на дачу, — он притормозил. — Поехали?
— Что вы, поздно уже!
— А мы недолго, выпьем кофе по чашке и обратно! Мне тоже завтра рано надо.
— У вас там не холодно? — Надя поежилась и поджала под себя озябшие ноги.
— Нет, не должно быть. Отец с мамой были вчера и только вернулись.
Пока Надя обдумывала, прилично ли ей ехать в поздний час на незнакомую дачу, он уже, посигналив у ворот, остановил машину.
«Значит, кто-то есть, — с досадой подумала Надя, — Зря потащилась…»
— Кто там у вас?
— Никого, это Лаврик, наш сторож.
Надя притихла, ей стало не по себе. Вспомнились дачи «бойцов наркомвнудела» в Малаховке, тоже со сторожами, скрытые от людских глаз зелеными сплошными двухметровыми заборами.
Большая двухэтажная дача по сравнению с теткиным домом в Калуге показалась ей дворцом. Дорожки тщательно расчищены, а у входа в дом большая елка, завернутая в рогожу.
«К Новому году», — догадалась она.
— Это отец упражнялся! — заметил Володя, увидев, чистые от снега, дорожки.
Сторож, не то сонный, не то пьяный, не глядя ни на кого, открыл дачу, отдал Володе ключи и убрался куда-то вглубь сада.
— Пошли! — пропуская Надю вперед, сказал Володя. — Лаврик говорит, мои недавно отбыли, значит, тепло.
Дача и внутри была шикарной. Комната, куда прошла она, больше, чем вся ее квартира. Полы под ковром паркетные, и камин. Камин она видела только на картинке, на нотах старинного романса: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской», да еще в Эрмитаже. Но Надя головой вертеть не стала и чужое достояние рассматривать не захотела. «На чужой каравай рот не разевай!». Села прямо на кушетке, нос задрала, как королева на троне. «Нищие, но гордые, с тем возьмите!»
— Сейчас я вам музыку включу, чтоб не скучали, — сказал Володя и пошел варить кофе.
Джаз играл что-то очень знакомое, но что? Никак не могла вспомнить! Вскоре он вернулся с кофейником, чашки из буфета достал, веселый и довольный, как всегда.
«Ишь, возрадовался на отцовской даче гулять, а сам-то по себе кто?» И тут же бес: «Спроси-ка его,
