что там написано было». Вскрыла второй конверт, да опомнилась: «Что я делаю! Разве можно чужие письма читать!» Стала обратно лепить, заклеивать, только пятен от пальцев насажала. «Отвезу, рискну, отдам ей, пусть порадуется». На вахте дежурный кое-как взглянул на теплые буханки, поворошил сено в телеге, а саму Надю и смотреть не стали. Шура Перфильева — дежурнячка, новенькая, для вида вышла с вахты и обратно. Но Валя почему-то письму не обрадовалась или притворилась, что не рада. Кто ее разберет?
— Вот видишь ты какая, Валя! Я старалась, через вахту в лифчике тащила, а тебе не угодила, даже спасибо не сказала.
— Почему конверт открыт, кто его читал?
— Я хотела прочитать, чтоб через вахту не тащить, боялась!:
— Ну и что? Прочитали?
— Ничего! Не стала читать, так рискнула.
— Кто вам передал?
— Не знаю, в телеге нашла.
— Странно! — И до ночи молчала, не то дулась, как мышь на крупу, не то молча переживала, что в записке написано было. И только уже ночью, когда весь хлеб развесили, в ящики побригадно уложили и она в свой барак засобиралась, подошла к печке, письмо свое скомкала и подожгла. Смотрела долго, как влажная бумага тлела, потом кочергой весь пепел разворошила, чтоб и следа не осталось. Вместо того чтоб, как обычно, сказать: «До свиданья», спросила:
— Вы эту записку никому не показывали?
— Что ты, Валя? Иль угорела? Кому я могу твою записку показывать? — разозлилась Надя.
Вдруг Валя, уже совсем одетая, и халат сняла, подошла к Наде и опять спросила:
— А оперу Горохову не показывали? — а сама буравит ее насквозь своими лисьими глазками.
От такого вопроса Надя совсем осатанела. Тряпку, которой стол мыла, об пол шмякнула и в слезы:
— Гадюка ты подколодная! Вот ты кто! Это тебе надо по операм бегать, чтоб срок свой на общих не вкалывать, а я и так на параше просижу!
Валя, не говоря ни слова, выскочила за дверь, а Надя тут же опомнилась и пожалела: «Зачем я так сорвалась? Не нужно было обижать ее! Все же что-то было в этом письме такое, что ее растревожило. И откуда ему взяться было? Ясно, что кто-то из пекарей подложил, вот только кто? А, может быть, шофер грузовика? Тогда письмо это из города, что маловероятно. Верно только, что было оно важное для нее и не оставило равнодушной, судя по тому, как скоро постаралась его сжечь».
Наутро Валя пришла и, как ни в чем не бывало, весело поздоровалась. Но надо было выдержать, показать немке, что обижать людей подозрением нельзя, поэтому Надя только сказала ей холодно:
— Еду за хлебом, управляйся сама.
Было очень трудно держаться с достоинством, изображать обиженную, когда все давно забыто и простилось, но…
На следующий день Валя подошла смирнехонько и, протянув, руку, сказала:
— Ну, будет! Давайте мир! Я виновата, сказала обидную глупость. Простите меня!
У Нади даже слезы брызнули, до того расчувствовалась, сказала только:
— Валя, Валя, ну как ты могла спросить такое?
— Извините! С переляку, наверное.
После этого был заключен мир, и Валя побежала в кипятилку за кипятком, скрепить мир чаепитием.
В июле воркутинское лето в разгаре. Тундра изумрудно-зеленая, и дни стоят теплые, совсем как в Подмосковье. Не верилось, всего два месяца назад бушевала сумасшедшая пурга, поднимая жгучие вихри снега до самого неба. Вечерами в санчасть тянулись работяги за освобождением, сказывалась долгая, холодная зима. В туберкулезном отделении госпиталя все койки были заняты, кое-где появлялись признаки цинги и пеллагры. У Вали шатались передние зубы, и кровоточили десны. Надя старалась не просить из дому, зная, как нелегко матери собирать посылку и возить на почту в Люберцы, однако на этот раз написала: «Мамочка, дорогая! Очень прошу, пришли, пожалуйста, глюкозу с аскорбиновой кислотой для внутривенного, — для Вали.
Хлеборезка тоже обветшала за зиму. Штукатурка на стенах кое-где осыпалась, от бесконечных топок потрескалась печь, колосники прогорели, и краска на полу облезла. Требовался ремонт. Начальник ЧОС сразу заявил:
— Не надейтесь! Рабочих нет, и взять неоткуда.
И верно, те две женщины, штукатур и маляр, были нарасхват. Решили ремонтировать своими силами. Надя составила список и отправилась к начальству просить краски, кисти и временное помещение для хлеборезки. В приемной толклись несколько человек, ожидая вызова. Нина-аккордеонистка тоже пришла хлопотать:
— Надо аккордеон в ремонт сдать, две клавиши западают, — Список видела? — обратилась она к Наде.
— Какой?
— Тебя в совхоз отправляют на сенокос.
— А кто хлеб возить будет?
— Найдутся без тебя, не первый год, — сказала, подходя к ним высокая западнячка. — Я тоже в списке.
— И куда?
— Точно еще сама не знаю. Наверное, опять в совхоз «Горняк» или на «Мульду». Каждый год твоей кобыле сено заготовлять ездят в совхозы. Чтоб ей сдохнуть, старухе!
— Почему это моей! Она на всех работает. А сдохнет, на чем хлеб возить? А воду в зону? Сахар? — возмутилась обиженная Надя.
— Давно пора грузовик завести. Все боятся шофера-мужика в зону пустить.
— А как же? Бабы голодные, вдруг изнасилуют бедолагу!
— Пожалуй, запусти козла в капусту!
Дверь приоткрылась, и голова дневальной просунулась наружу.
— Тише, вы! Ржете, как кобылы!
— Давай, телепай отсюда!
— Не мешайте дневальной дремать, — понеслось ей в дверь.
Голова поспешно скрылась, но тотчас дверь распахнулась настежь, и вышел майор Корнеев, начальник ОЛПа, Черный Ужас.
— Приема не будет, — объявила дневальная.
Майор, нагнув голову вниз и ни на кого не глядя, вышел вон.
— Какие мы ему отвратные, даже смотреть на нас противно, — сказала, скорчив вслед ему рожу, маленькая кудрявая девушка из хористок.
— А ты еще ему «здравствуйте» прокукарекала. Старалась аж громче всех, как на концерте!
— Черт бы его взял! Третий день не могу попасть на прием, как в Кремль, — злилась высокая зечка.
— Ступай, срок большой, еще успеешь не к одному сходить, — сказала, выпроваживая всех, дневальная и заперла дверь.
Через три дня ранним утром шестеро зечек-малосрочниц (до 10-ти лет) стояли с пожитками около вахты, ожидая свои формуляры. Совхозная машина уже пыхтела у ворот. Сопровождающий конвой — совсем молодой рыжий парень, ростом чуть выше своего автомата. Лицо его, густо усеянное крупными веснушками, было напряженно-строгим. Всем видом он старался показать, что понимает ответственность за порученное ему нелегкое дело. Наконец, с вахты вышел лейтенант с формулярами, без них никуда не денешься — это лагерные паспорта. Он окинул строгим взглядом собравшихся и вдруг весело рассмеялся.
— Смотри, сержант, пропадешь с ними! Ишь каких подобрал!
— Не пропаду, товарищ лейтенант! Мне бы только их до места довезть, а там как хочут.
Лейтенант передал формуляры, предварительно опросив всех присутствующих, и хотел еще что-то
