и резко повернула обратно. Но не развернулась в сугробах — и хлебный ящик опрокинулся с саней в снег. Кроя отборной бранью, на чем свет стоит, и лошадь, и возок, и все Заполярье, экспедитор, согнувшись в три погибели, побежал просить подмогу в казармы. Одному нипочем не поставить ящик на сани — лошадь надо кому-то держать. Прибежал солдат, а за ним, застегивая на ходу полушубок, Клондайк. Втроем они одним махом водрузили ящик на место. Надя держала Ночку под уздцы одной рукой, другой чесала за ухом и, наклонившись к самой морде, шептала сквозь вой пурги: «Хорошая лошадь! Красавица! Самая умная на свете. Не надо сердиться!» Ночка прядала ушами, храпела и косилась на мужчин недобрым взглядом.
— Я ей, скотине проклятущей, дам! Завтра же на бойню отправлю! — негодуя, кричал экспедитор. — Вон руку пропорол гвоздем!
— Гвоздь ржавый — гангрена будет! — кричала ему в самое ухо Надя. — Я подожду!
Экспедитор, испугавшись заражения, рванул на вахту, где в аптечке был йод. Солдат в наскоро одетой одной телогрейке продрог и, сложив ладони рупором, спросил:
— Разрешите идти, товарищ лейтенант?
— Иди, иди! Ступай! — крикнул Клондайк и мигом очутился возле Нади.
— Как живешь? Замерзла? — И развернулся спиной к ветру, загораживая ее.
— А ты?
— Скучаю! — только и расслышала Надя.
— Я тоже.
Больше сказать ничего нельзя было, ветер сносил слова далеко в сторону, губы сковывал мороз. Так и стояли они, подставив полусогнутые спины ветру, пока не подошел экспедитор.
— Спасибо, Тарасов! Пурга вроде утихает и потеплее, чем с утра, — прокричал он.
Экспедитор уже на возрасте, неохота ему было тащиться на пекарню в такую стужу, да что поделаешь? В актированные дни он обязан сопровождать материальные ценности, а хлеба, больше двухсот килограммов.
— Может, теперь одна управишься? А? — стараясь заглянуть ей в лицо, крикнул экспедитор.
— Управлюсь!
— За лошадью смотри, норовистая, — он еще что-то крикнул ей, но она не слышала.
Пурга и в самом деле начала стихать, мороз послабел, и, уже подъезжая к пекарне, Надя могла снять один из многочисленных платков, навьюченных на ее голове, открыть нос и рот.
У ворот стояла упряжка оленей и длинные ненецкие сани. Ночка, почуяв оленей, зафыркала, раздула заиндевелые ноздри, всячески выражая неудовольствие. Надя завела ее во двор и развернула ящиком к крыльцу, как она всегда делала, чтоб сподручнее было загружать хлеб. На крыльце в малицах и пимах сидели двое ненцев и ели сырое мороженое мясо. Ловко и быстро орудуя маленьким ножичком у самых губ, ненец отрезал кусочки.
— Здравствуйте, — поздоровалась Надя.
Ненцы дружно закивали головами. «Вот кому и мороз нипочем», — подумала она и направилась в пекарню.
— Скоро, скоро! Не ругайся, сестричка, десять минут, не больше, — замахал руками Мансур.
— Ладно! — она приготовилась к большему. — Что ж вы гостей на морозе держите? Хоть бы в сени пустили!
— Не хотят они, жарко говорят, с самого Хальмерю гонят!
— Пойду, олешек посмотрю, никогда вблизи не видела!
Шестеро оленей с ветвистыми рогами смирно стояли, привязанные к электрическому столбу. Надя с удовольствием запустила руку в загривок одному из них. Пальцы утонули в плотном и густом, необыкновенном на ощупь мехе. «Даже носы у них, и те густым мехом поросли, хорошо одеты!» Олешек не дал потрогать нос, мотнул рогатой башкой и чуть не задел ее по лицу, недовольно покосился большим лиловым глазом и даже вроде засопел. Надя отошла от них: «Сердится, не желает». Опять надела рукавицу. На длинных и узких санях лежала поклажа, привязанная в несколько раз сыромятными ремнями. При свете фонаря в санях что-то тускло поблескивало, как кусочек стекла на земле.
«Что это они везут такое?» — полюбопытствовала Надя и нагнулась над поклажей. И тут же в ужасе отшатнулась. На нее смотрел человеческий глаз. Взглянув еще раз, она увидела, что на санях лежат два человеческих тела. Не помня себя от страха, она бросилась в пекарню. Мансур широкой деревянной лопатой высаживал готовые буханки из печи.
— Кто это у них?! — завопила она, влетая в дверь.
— Что такое, сестренка? Тебя часом не олень зашиб? — удивился Мансур.
— Два человека там, у них в санях!
— Были два человека, а теперь два чурбана!
— Замерзли?
— А ты как думаешь? Сто тридцать километров от самого Карского по морозу перли связанных?
— Зачем их связали? Кто они? — вцепилась в волосатую Мансурову руку Надя.
— Пусти руку, хлеб уроню, — спокойно сказал Мансур.
Осторожно высадив последние буханки, он неспешно вытер
влажной тряпкой деревянную лопату, прислонил ее к печке и повернулся к Наде лицом.
— Ну? Чего ты? Ква-ква-ква. Заключенные это. Беглые, поняла? Вышли на стойбище к чумам, обрадовались, домой пришли! А их поймали — теперь в милицию сдадут. Спирт, табак, чай, сахар получат. И денег дадут, мануфактуру. Неплохо?
— Как же можно! Они ведь живые люди! — воскликнула потрясенная Надя.
— Маленькая, глупенькая ты еще, сестричка! Сама подумай, кто пустится в побег? Долгосрочник, верно? А кто долгосрочник? Убийца, бандит, за тяжкие преступления, верно?
— Нет, неверно! Сколько у нас женщин сидят с большими сроками!
Мансур присвистнул:
— Скажешь тоже! Сравнила! То политические, люди образованные, знают хорошо, что за побег получат.
— Знают! — с горечью согласилась Надя. — Знают, что знакомые продадут из страха, родные откажутся, а кто не откажется, сам сядет!
— Эй, сестрица! Вредно тебе с политическими общаться. Крамолы нахваталась, ишь, как заговорила! — добродушно засмеялся Мансур, не то порицая ее, не то одобряя. — Забирай свой хлебушек и кати… айда!
Разгрузив хлеб, Надя поспешила рассказать Вольтраут, но та даже бровью не повела, сказала только:
— Правильно! Чего было лезть к дикарям, все они давно распропагандированы и знают, что до революции была одна лампочка Ильича, а теперь даже зоны днем и ночью освещены и дышат народы Севера свободно. И все это дала им Советская власть, а зеки враги, и их надо отлавливать.
— Зачем же замораживать, пусть судят их по закону.
— Не надеялись, что сами пойдут сдаваться.
— Ты смеешься, Валя, а у меня от твоего смеха мороз по коже…
— Двое их только?
— Двое…
— Третьего, видно, съели по дороге.
— Что? — переспросила, не посмев поверить своим ушам, Надя.
— Съели! Бандиты всегда так делают, берут с собой в дорогу свежее мясо в виде дурачка, а потом убивают.
— Не надо, не хочу, не говори! — завопила Надя, почувствовав, как тошнота подкатила под самое горло.
«Немка она, конечно, немка, а я еще сомневалась!»
К концу декабря Надя уже серьезно забеспокоилась о судьбе пересмотра своего дела. И хотя мать регулярно писала, что адвокат Корякин очень толковый и умный, то изучает дело, то вникает в него, то проверяет факты, то сверяет, в душу закрадывалось сомнение: так ли, как пишет, успокаивая ее, мать?
Перед Новым годом она вручила Фомке целую пачку поздравительных писем от зечек и от себя, где,
