— Ладно! Уж давай! Только в сторонку, за столовую зайдем, не здесь же. «Попробую шофера попросить», — решила она про себя, а если не застану, оставлю в пекарне, спрячу. Мансура попрошу отдать.
… И С КАРЦЕРОМ ПОЗНАКОМИЛАСЬ
Не делай добра — не увидишь и зла.
На следующий день, проглотив овсянку «жуй-плюй», Надя заторопилась после обеда на конюшню. «Письмо бы не забыть! Повезет если — застану еще вольняшку-шофера, что муку на пекарню привозит. Конверт с маркой есть, адрес: Москва, Последний переулок, дом 10. Где это? Не знаю», — и переложила во внутренний карман старой телогрейки. Новую берегла…
На вахте в послеобеденное время всегда торчат надзиратели. Курят так, что не разобрать, кто есть кто. Все же увидела: опер Горохов, экспедитор, ЧОС, дым коромыслом! «А Клондайка моего нет, занимается, грызет гранит науки», — с теплом подумала Надя и постучала в окошко.
— Пропуск Михайловой!
Опер в момент обернулся, лицо его сразу помрачнело, он нахмурился и что-то сказал дежурнячке Перфильевой. Саша вышла в проходную и тихо сказала:
— Оперуполномоченный приказал тебе на вахту зайти.
— Чего ему?
Надя смело переступила через порог и поздоровалась. Кое-кто ответил.
— Обыскать! — кивнув на нее Перфильевой, сказал опер.
Надя похолодела. Ноги и руки ее вмиг стали как ватные. «Все! Спеклась!»
Дежурнячке, старшине Перфильевой, не стоило большого труда вытащить из кармана телогрейки Киркино письмо.
— Еще есть? Говори сразу, — строго спросил опер. Он не злился, не кричал. Он торжествовал, глаза его зажглись злорадством.
— Нет, — ответила, покачав головой, ошеломленная Надя.
— Ступай! Отдайте ей пропуск.
В предчувствии беды все в ней сжалось в единый комок, но выручил «бес», ее «бес», который всегда учил ее: не сдавайся, сопротивляйся, защищайся, не падай духом! «Как спокойно и тихо он выждал момент, чтоб прижать меня! Теперь никто за меня не заступится, ни Мымра, ни ЧОС, и тем более Черный Ужас, о Клондайке и говорить нечего».
— Лететь тебе на общие, сестричка дорогая, — с сочувствием сказал Мансур. — А то, пожалуй, и на этап! Так-то вот!
— Смотря что в письме, а то и срок мотанут, — «утешил» Толян.
— Засем письмо таскал, знал, сто нельзя! — побранил ее Фомка.
— Не обыскивали меня никогда, это опер на меня зуб имеет.
— Один зуб опера страшней всей пасти крокодильевой. Чем не потрафила?
— Черт с ним, пойду на общие с лопатой, — в сердцах воскликнула Надя, — зато совесть чиста.
— Эге! — присвистнул Мансур. — Да никак он тебя в подручные сватал, да? Да, что ли?
Надя молчала. Обещала не говорить, надо помалкивать, но Мансур и так догадался, не дурак и не первый год в лагере. Система известная!
— Так держись, молодец! — поцеловал он ее в щеку.
— Держись, не робей! — поддакнул Толян.
— Дерсись, дерсись, — подбодрил Фомка.
— Спасибо, ребята, — сквозь слезы проговорила Надя. Она и не ожидала такой дружной поддержки.
Около хлеборезки стояла испуганная Антонина.
— Шмон у тебя был.
— Началось! — обозлилась Надя.
В хлеборезке Валя прибирала разбросанную Надину постель и распотрошенный сундучок.
— Как свиньи, рылись!
— Кто был?
— Две шмоналки, опер, ЧОС. Духи твои забрали и фотографию.
— Пусть подавятся, гады, — шепнул бес, а она повторила вслух: — Пусть!
Зашла Коза-Антонина. Обе, и она, и Валя, казалось, искренне огорчены Надиной оплошностью.
— В ботинок бы заложила, Перфильева не стала б искать. — сказала Коза.
— Ах, Надя! Наделали себе неприятности.
— Ну, хватит! — гневно крикнула Надя. — Заткнитесь, не себе несла, не убьют меня, а общие? Все ходят, пойду и я.
На следующий день после развода прискакала дневальная опера.
— Иди, вызывает.
— Злой? — спросила на всякий случай Валя.
— Не сказать! Как обычно, «здравствуйте» сказал, значит, не злой.
Надя, высоко задрав свой короткий нос, с бесом на плече отправилась к оперу. В коридоре из оперского кабинета ей навстречу выходила в слезах Кирка.
— Не бойся! Ничего в моем письме нет, лекарство просила, — скороговоркой сказала она.
— Точно?
— Еще носки шерстяные и сахару кускового.
— Проходи быстрей! — Дневальная открыла дверь. — Разрешите гражданин начальник? Михайлова пришла… — нежно пропела она.
Надя переступила порог кабинета и вздрогнула. Рядом с Гороховым сидел Клондайк. Лицо его было бледно и сумрачно.
— Ну что, Михайлова, судить тебя будут! — просто и беззлобно сказал опер.
Если б не Клондайк, она, наверное, щелкнула бы по носу своего беса и притворилась «овечкой», но теперь она чувствовала себя, как Зоя Космодемьянская, когда та крикнула в лицо своим палачам: «Да здравствует товарищ Сталин!»
— Ваше право, — сказала она, — попытайтесь! — и еще выше вздернула голову: «Пусть видят, я не боюсь!»
— И попытаемся! — грозно воскликнул опер. — Ты письмо через вахту, нарушая режим, тащила, а знаешь, что в нем?
— Я чужих писем не читаю!
— Не читаешь? Порядочная, да?
— Так меня учили! Читать чужие письма грязно и подло.
«Даже я подскочила за дверью, как он бухнул кулачищем по столу», — рассказывала потом в бараке его дневальная.
— Тебя мама учила, а теперь я выучу. Посидишь в буре, сразу профессором станешь!
— Зачем вы нарушаете режим, Михайлова? Когда вам давали пропуск на бесконвойное передвижение, вас ведь предупредили об ответственности? — строго спросил Клондайк, а глаза смотрели так нежно, так ласково, что Надя едва сдержала улыбку.
— У Покровской открылся туберкулез, ей очень срочно нужны лекарства, которых здесь в санчасти нет. Что же ей теперь умирать оттого, что разрешено два письма в год? Это же бесчеловечно! — ответила она, глядя прямо в глаза Клондайку.
— Вот как повернула, а? Выходит, все мерзавцы, а она хорошая! — обратился опер к Клондайку.
