удобная: «А откуда она узнает? Я же не собираюсь ей говорить. Пока. А скажу потом, когда с музыкой всё будет кончено. Тогда уж придётся мне вытерпеть большой скандал. Это точно. Но — потом, а не сейчас. «Потом» наступит ещё нескоро».
Хоть бы никто её не встретил и не было лишних вопросов: «Люда, ты разве не на музыке? А почему ты не на продлёнке, если ты не на музыке?» Люди задают слишком много вопросов. Люда решила спрятаться за ящиками в углу двора и подождать, пока можно будет пойти домой.
За ящиками было темновато, как будто сумерки наступили здесь раньше. Люда сидела на одном ящике, положив портфель с нотами на другой. Теперь её никто не видит, а она сквозь щели в ящиках видит весь двор. Вон Грохотова выводит свою собаку. Вон Денис мчится сломя голову — смешной человек. Всё бегом, бегом, а толку мало. Зачем бежит, куда спешит?
Люда вздохнула. Она никуда не спешит и никогда не бежит. А толку тоже что-то не очень много. Музыка, волшебные звуки… Навязалась ты, музыка, на бедную голову Люды Обручевой. С чего мама взяла, что у её Люды способности к музыке? Люда, когда посуду моет или мелкие вещи стирает, иногда поёт себе под нос какую-нибудь песенку. И что? Кто не поёт? Все поют. Но не всем покупают чёрное пианино. И не всех записывают в музыкальную школу. И не на всех учительница по классу фортепьяно Раиса Михайловна смотрит не то с жалостью, не то с презрением. И говорит: «Способности можно развить. Но для этого нужно терпение. Труд, труд и ещё раз труд». Она говорит это всему классу, но Люда знает, кого она имеет в виду больше всех.
Ветер покачивает стенку из ящиков, Люда не пойдёт больше в музыкальную школу. Придётся тёте Клаве и дяде Серафимычу обойтись без полонеза Огинского. И без «Цыганочки» тоже. Хватит с них пирогов и варенья.
А мама? А папа? А пианино? От этих мыслей Люда сморщилась, как будто ела лимон. Их надо было поскорее прогнать, эти мысли, и Люда вытеснила их из своей головы другими мыслями. Маму можно уговорить, и папу тоже, в общем, можно уговорить. Надо только уговаривать их по отдельности — вместе они сильнее. Маме она будет жаловаться на переутомление. Папе — на унижение: она в музыкальной школе — последний человек. Разве подходит им, Обручевым, быть последними?
А маме она скажет: от гамм и нудных упражнений голова болит. В понедельник не болит, а во вторник и пятницу, как на музыку идти, так сразу голова болит. А пианино можно продать, есть такой специальный музыкальный комиссионный магазин, Люда узнавала.
И она, конечно, победит их. И опять будет квартира как квартира. Сервант на своём месте, и книжный шкаф — на своём. А то стоит это пианино, нахально заняло всю стену.
И тут Люда, сидя в своём укромном домике из ящиков, видит: идёт через двор Женя Соловьёва, несёт в руке нотную папку, а другой рукой держится за своего отчима. Он шагает с ней рядом, походка у него неровная, под мышкой он несёт длинную пачку с макаронами — хозяйственный какой. Покачивается на ходу. Может, ему скользко? Может, заболел? Да он просто пьяный. И Женя ведёт его домой.
Люда сидит как раз под их окнами. Они проходят рядом с ящиками и не видят её. Она слышит, как отчим говорит:
— Опять ящиков наставили, белый свет загородили! Если мы живём на первом этаже, значит, мы не люди? Сейчас я эти ящики сокрушу!
Люда замирает, по животу бегут холодные мурашки. Сейчас он повалит её домик, ящики посыплются на Люду. Что будет? Может быть, ей придёт конец. Прощайте, мама и папа. Не ценили вы свою дочь Люду. Теперь только пианино будет напоминать вам о ней.
— Пошли, ну пошли, — мирно, но настойчиво говорит Женя Соловьёва и протаскивает отчима мимо ящиков. — Завтра их уберут, и нечего скандалить. Пошли, пока мамы нет, спать ляжешь.
Люда перевела дух. Трагедии не произошло. Хорошо, конечно. И немного жалко. Так легко решились бы все проблемы. Конечно, лучше, если бы ящики не совсем убили Люду, а только ранили. Они же лёгкие, пластмассовые, эти ящики.
А отчим-то у Женьки — ну и противный! Пьяный, характер свой показывает. А Женя ведёт его под руку, ещё оглядывается — не хочет, чтобы люди видели эту прекрасную картину. Тоже, называется, жизнь. Мама Женькина хороша, нашла себе такое сокровище, а дети должны терпеть. Родители всегда всё решают сами. То пианино купят. То отчима найдут. А дети страдают.
Люда слышит, как хлопнула дверь в квартире на первом этаже. Форточка открыта, она прямо над Людиной головой, всё слышно.
— Чай буду пить! Женя, поставь чайник! Полный! И налей отцу чаю! Покрепче!
— Ложись поскорее и спи, — отвечает Женя, — сейчас придёт мама, она тебе такой чай покажет.
— Пугаешь? Меня? Да я сроду милиции не боюсь. Тем более — женщин! Женщины — тьфу! Чего смотришь? Чего смотришь?
Люда не вытерпела, она поднялась и заглянула в окно. Женя стоит против отчима и смотрит на него смело, глаза у неё большие, а руки Женя скрестила на груди.
И тут отчим ударяет Женю по щеке. Звук пощёчины был такой, что Люда отшатнулась от окна. Женя схватилась за лицо, закрыла его ладонями. Длинные музыкальные пальцы у Жени Соловьёвой.
И как раз в эту минуту через двор пробежала тётя Вера, Женькина мама. Люда смотрит, как она мчится в распахнутом пальто. Откуда же она узнала? Да очень просто — шла с работы, и сразу всё увидела — окно-то не занавешено. Вот тётя Вера ворвалась в комнату.
— Ты? Ударил? Женю? — в каждом слове дрожит отдельный вопрос. — Ты? Да я тебя сейчас! От тебя вообще ничего не останется!
Она тоненькая, бывшая спортсменка, тётя Вера, парикмахер. Она высокая, плечи узкие, вязаная шапочка сбилась набок. Отчим рыхлый и какой-то серый, он пятится от неё, забивается в угол. Подлый, мерзкий тип. Ага! Боится, трус несчастный!
Тётя Вера тычет в него пальцем:
— Вон! И сию минуту! С вещами — вон!
Люда кивает одна в темноте — правильно, так и надо. Тётя Вера просто молодчина. Вон сию минуту и с вещами, чтобы больше не возвращался.
Тётя Вера кидается к шкафу, летят на середину комнаты мужские ботинки, коричневый свитер, рубашки какие-то.
— Собирайся! Убирайся! Женьку ударить!
Он сразу протрезвел. Испуганные глаза моргали, он был похож на побитую собаку.
— Вера! Ты серьёзно? Уходить? Прямо сейчас?
— Нет, шутки шучу! Немедленно!
Красивая тётя Вера, решительная и смелая.
— Прости меня, Вера, — бубнит отчим, — погорячился. Ну прости, и забудем, чего ты?
У тёти Веры появляется в глазах сомнение. Она молчит. Неужели простит? Люда хватается за щёки ладонями. Неужели простит его тётя Вера?
И тут вперёд выступает Женя.
Белые метёлочки качаются у лица. Глаза смотрят прямо. Люда ждёт. Что скажет отчиму Женя? Но Женя ни слова не говорит ему. Она обращается только к тёте Вере:
— Мама, знаешь, не надо его прощать. Сто раз уж прощала. Выгони его, мама.
Тётя Вера растерянно опускается на подоконник. Теперь Люда видит её спину и красиво подстриженные волосы на затылке.
— Ты так считаешь, Женя?
— Да, я так считаю.
Тётя Вера смотрит на Женю и спрашивает Женю, как младшие спрашивают у старших. Как слабые спрашивают у сильных. А нерешительные — у решительных.
— Ты так считаешь, дочка?
— Да, мама, да. Надо быть сильной, мама. И себя уважать.
