подтянувшись, через дырку влез в коробку. Это далось ему с трудом, и он понял, что еще труднее будет забираться на скалу, хотя намного проще, чем бороться… Нет. Он не позволит себе думать об этом. Если его что-то и остановит, то только мысли о пауке. И Скотт перестал думать об этом, и эти мысли копошились теперь только в подсознании.
Он съехал с кучи тряпья к краю швейной коробки и упал в нее. На миг его охватил панический ужас, когда он подумал, что не сможет выбраться оттуда.
Скотт вспомнил о резиновой пробке с воткнутыми в нее иголками и булавками.
Он подвинет ее к краю и сможет выбраться наружу. Найдя холодную иголку, поднял ее. «Боже, – пробормотал Скотт. – Она же как гарпун, да еще из свинца». Иголка выскользнула из рук и с шумом упала. Он с минуту стоял, и печаль была на его лице. Неужели опять неудача и он не сможет затащить иголку по гладкой скале?
«Все просто, возьми булавку», – подсказал рассудок. Скотт довольно зажмурился. «Конечно», – согласился он и принялся в темноте искать булавку. Но невоткнутой не было. Придется выдергивать ее из резиновой пробки.
Для начала ему надо было опрокинуть эту пробку, которая была в четыре раза выше него. Стиснув зубы, он напрягся и опрокинул. Затем, развернув пробку, выдернул булавку и прикинул: «Да, получше, чем игла, тяжеловата, но сойдет».
Однако как же волочь ее? Воткнув в халат – неудобно: она будет свисать, цепляться за поверхность, тем самым мешая ему, и чего доброго поранит. А, он привяжет к концам нитку и сможет закинуть булавку за спину. Скотт огляделся в поисках нитки. Бессмысленно было искать обрывок, который он швырнул в пасть кошке, тот наверняка потерялся.
Он пилил волокна толстой, как канат, нитки острием булавки до тех пор, пока не почувствовал, что может разорвать оставшиеся волоски руками. Пыхтя и сопя в сумраке пещеры, Скотт привязал один конец нитки к головке булавки, а другой – к острию, эта петелька скользила, но, подумав, что и так сойдет, он закинул булавку за спину и приподнялся на носках, пробуя вес. Пойдет.
Так. Это все? Он стоял не в тревоге, но в раздумье, сдвинув брови. И хотя он не отдавал себе в этом отчета, ему было приятно просчитывать все возможности. Здесь явно была какая-то связь с той теорией, что счастье без борьбы невозможно.
Этот момент был полной противоположностью безысходным, беспросветным часам прошлой ночи. Теперь у него была цель. Да, возможно, думая так, он обманывал сам себя, но благодаря этому Скотт впервые за долгое время определенно чувствовал удовольствие. Хорошо, так что же ему нужно? С голыми руками взбираться будет трудно. Он был слишком маленький, необходимо что-то придумать. Хорошо. Если это скала, значит, он скалолаз.
Чем пользуются скалолазы? Ботинками с шипами. У него их нет. Альпенштоком.
Тоже нет. «Кошкой». Нет.
Ха, нашел! А что, если взять еще булавку и как-нибудь изловчиться и согнуть ее крючком? Тогда, привязав к ней длинную нитку, он сможет забросить и зацепить ее в какой-нибудь трещине в садовом кресле и подняться по ней. Это будет достаточное снаряжение. Возбужденный Скотт вытащил еще одну булавку из резиновой пробки и отмотал двадцать футов нитки – по его представлению. Затем выбросил булавки и нитку из швейной коробки, вылез сам и, затащив свои находки на гору, сбросил их через дырку и спрыгнул сам.
Он двинулся к цементной приступке, волоча за собой булавки и нитку.
«Теперь, – подумал Скотт, – мне не хватает воды и пищи». Он остановился, вглядываясь в крышку коробки, и вдруг вспомнил, что на губке еще оставалось несколько кусочков печенья. Их можно было прихватить с собой, положив за пазуху.
А как быть с водой? Лицо его прояснилось: «Губка!» Почему бы не оторвать от нее маленький кусочек и, пропитав водой из шланга, не взять с собой. Именно так, вода будет капать, даже течь, но того, что останется, ему хватит на весь подъем.
Скотт не позволял себе думать о пауке. Он не позволял себе думать о том, что у него оставалось всего два дня, что бы он ни делал. К тому же он был слишком поглощен своими маленькими победами над частными трудностями и настоящим триумфом из-за победы над отчаянием, чтобы поддаться предательской рефлексии о неизбежном конце.
Вот так вот. Булавка закинута за спину, кусочки печенья и мокрая губка за пазухой, в руках – самодельный крюк.
Через полчаса Скотт был готов. И хотя его измотали страшные усилия, потребовавшиеся для того, чтобы согнуть булавку (он протолкнул острие под цементную приступку и поднял головку булавки высоко, насколько смог), оторвать кусок губки, сходить с ним за водой, взять печенье и отнести все это к подножию скалы, Скотт был страшно доволен. Действуя, он жил. Желание покончить с собой исчезло, и казалось странным, что мысль об этом могла прийти в голову.
Возбуждение проходило, почти исчезло, когда, задрав голову, он смотрел на высоченные вершины садовых кресел, стоящих около стены, похожей на Эверест. Сможет ли он так высоко подняться?
В раздражении Скотт опустил глаза. «Не смотри, – приказал он себе. – Смотреть на весь этот страшный путь глупо. Ты можешь думать о нем только по частям, по переходам. Первый переход – до полки, второй – до сиденья первого кресла, третий – до ручки второго кресла, четвертый… – Он стоял в самом начале пути. – Больше ни о чем не думай, – приказал себе Скотт. – Решился лезть, так что тебе еще нужно?»
И он вспомнил другой подобный момент в своем прошлом. Мысли о нем побежали в его мозгу, а Скотт забросил крюк и начал восхождение.
18 дюймов
Это казалось игрушкой гиганта – сверкающей, крутящейся, невероятной.
Чертово колесо, как огромная бело-оранжевая шестерня плывущее по темному октябрьскому небу. Ярко-красные кабинки «мертвой петли» проносились по вечернему небосклону, как падающие звезды. Карусель казалась яркой, гремящей музыкальной шкатулкой, в которой вращались и вращались, бесконечно прыгая и замирая в галопе, уродливые, со страшными нарисованными глазами лошадки. Крошечные автомобили, поезда, трамваи, увешанные раскрасневшимися от радостных криков детьми, мчались, как веселые жуки, по кругу, который никогда не могли разорвать. Проходы между аттракционами казались
