Франко Маттеуччи
«Праздник цвета берлинской лазури»
1
Сорока-воровка пролетела над водоемом с золотыми рыбками и устроилась на ветке дуба. Оттуда ей прекрасно было видно все, что происходит вокруг. Вот послышался шум двигателя. Блестящий, похожий на гусеницу грузовик двигался вдоль кипарисовой рощи по направлению к вилле Каробби. Был он точно таким, как в американских фильмах, — громадное стальное чудовище с зеркальными глазами-окнами. В прицепе лежало, приструненное веревками, словно дикий зверь, огромное дерево. Подобных гигантов здесь еще не видывали.
Двигатель грузовика выплюнул белое облачко дыма, которое повисло в воздухе, и, издав дребезжащий металлический звук, заглох. Водитель потянулся, выставив на всеобщее обозрение грязный пуп, размял затекшую поясницу, поглядел по сторонам и наконец проскрипел севшим от табака голосом:
— Ok. The baobab is here[1].
Баобаб наконец-то привезли. Умберта с замиранием сердца ждала этого момента, с точностью до километра прочертив в воображении маршрут грузовика. Она следила за его передвижениями сначала в Сенегале, потом по морю и, наконец, по шоссе. Две недели прошли в тягостном ожидании. Умберта тотчас же бросилась к баобабу. Ее развевающиеся волосы, зеленая майка «Лакост», джинсы «Леви’с», белоснежные кеды «Суперга» заставляли вспомнить строчки Валерия Шаганова, русского поэта, потрясенного ее редкой красотой:
Умберта, недавно отметившая свое двадцатилетие, буквально парила над цветами, легко прикасаясь к глициниям и белой березовой коре. Сотню раз представляла она себе эту встречу, но теперь, когда баобаб с помертвелой кроной лежал перед ней, как поверженный великан, распластанный по железу, все происходящее казалось ей нелепым капризом. Баобаб, вырванный с корнем, был еще мощней, чем она представляла, живей и неистовей. У нее ноги задрожали от страха, от тоскливой мысли, что она ошиблась. Сумеет ли она совладать с ним?
Кран сотрясал своим грохотом виллу, эхо отражалось от красных стен, увитых плющом, рабочие, цедя сквозь зубы ругательства, делали свое дело. Таинственный и ужасный, баобаб, казалось, излучал магическую силу древних сказаний.
Семейство Каробби, старший сын, Манлио, его беременная жена Тициана, сестры Умберта и Беатриче, и прислуга столпились рядом с огромной ямой. За время долгого путешествия по морю баобаб весь покрылся кристалликами соли. Садовник Альфонсо плеснул воды на ствол, и тот заблестел, как змеиная кожа. Потом садовник опрокинул в яму два больших мешка с удобрениями.
Баобаб рывками стали приводить в вертикальное положение. Ствол задрожал, корни закачались в воздухе, словно щупальца спрута.
Как будто пытаясь удержать дерево от падения, Умберта судорожно сжала руки. Стальной канат зазвенел, натянувшись до предела, крона взмыла в небо, листья нижних ветвей опустились всем на головы, даже на белый колпак повара. Наконец крюк крана отсоединили, баобаб остался одиноко стоять, прямой и неподвижный. Казалось, он заслонял собой закат.
— Та еще затея с этим баобабом, — заключил садовник Альфонсо.
2
Вилла Каробби пребывала в задумчивом молчании. От разогретой черепицы исходил аромат глициний. Посреди луга мрачно высилась громада баобаба — со стволом, напоминавшим спину носорога, ветвями, походившими на чернильные росчерки, он казался детским рисунком. Впрочем, Манлио Каробби был слишком увлечен поглаживанием живота беременной жены Тицианы, чтобы ощутить прикосновение тени баобаба. Красавица Тициана, раскинувшаяся на бескрайней кровати, была на седьмом небе от счастья. Доктор Серристори, семейный врач с полувековым стажем, одетый как охотник, забывший дома ружье, с уморительным выражением лица, поросшего клочковатой бородой, важно кивал, подтверждая результаты УЗИ:
— Просто замечательный мальчик.
Обычно сдержанный, Манлио, улыбаясь глупой счастливой улыбкой, обвел взглядом портреты предков, перенесся в мыслях к истории рода Каробби, к его доблести, с честью пронесенной через века. С рождением наследника будущее стало бы еще безмятежней. Он откупорил бутылку вина урожая знаменитого 1895 года. Глаза его увлажнились, и последовал краткий тост:
— Я поднимаю бокал за будущее Манлио-младшего… Ко дню его появления на свет мы должны подготовить праздник, что-то исключительное.
Тициана, всегда гнавшая от себя даже саму мысль о беременности, тоже расчувствовалась, слезинка упала на ее большую грудь и, соскользнув с нее, навсегда исчезла на шелковом постельном белье.
Доктор Серристори, плохо сохранившийся восьмидесятидвухлетний старик, абсолютно равнодушный к происходящему, воспользовался тем, что все отвлеклись, чтобы отдать должное вину, и опрокинул в себя одну за другой пять рюмок. Смесь алкоголя с артериосклерозом неизменно заставляла разыгрываться его боевой дух. Прохаживаясь в задумчивости вокруг кровати, он начал что-то бормотать, обращаясь главным образом к огромному животу Тицианы:
— Если вдуматься, все неудобства вашей беременности, той девятимесячной жертвы, на которую природа вас обрекает… — Он пошатнулся, возраст и десертное вино отнюдь не добавляли твердости его поступи. — Все эти мучения через двадцать — тридцать лет исчезнут. Женщины не будут больше беременеть.
Тициана перестала теребить свой пупок.
С разметавшимися по плечам волосами она походила на женщин с картин Модильяни, такая же красивая, несмотря на чересчур большую грудь и огромный живот. Решив, что это очередная шутка Серристори, она улыбнулась.
Старый врач перебрался в центр спальни, подыскивая соответствующее освещение для своего выступления:
— Детей будут делать в лабораториях. Женщина будет освобождена от рабской обязанности рожать детей, горбиться под тяжестью своего уродливого живота.
