Манлио, всем сердцем желая отказаться от сказанного, выдавил из себя «да», взывавшее о мести. Тициана заключила мужа в объятия, прижав к своей молочной груди:
— Спасибо, спасибо, ты душка!
Манлио, разбитый на всех фронтах, понял, что ни время, ни судьба никогда не дадут ему возможности как-то изменить это злополучное решение.
8
Чтобы объявить о праздничном прямом эфире, на вилле устроили пышный банкет.
Руджери слонялся без дела среди телевизионных боссов, жен этих боссов, высокооплачиваемых телеведущих. Манлио, уступивший капризу Тицианы, переживал худшие минуты своей жизни. На протяжении долгих лет он тщательно охранял виллу от посторонних глаз, проверял приглашения с дотошностью таможенника, а сейчас его окружала толпа людей, которых он знать не хотел.
Звездой праздника была Тициана: она пила вино, чокалась со всеми приглашенными, чмокала знакомых в щеки, спесиво похохатывала. Старые друзья из прежней звездной жизни не отходили от нее ни на шаг, будто загипнотизированные ее огромным животом. Каждый считал своим долгом прикоснуться к нему, как к сосуду со святой водой.
Вдалеке от назойливого многоголосия Умберта наблюдала за баобабом, украшенным по случаю праздника сотнями разноцветных лампочек. То ли из вежливости, то ли из слабости, она поддалась на уговоры Руджери. Теперь, глядя на баобаб, разряженный, как новогодняя елка, она чувствовала себя круглой идиоткой.
Десятки рук, обвешанных драгоценностями, сухих и узловатых, прикасались к баобабу; потные спины прислонялись к его стволу; толстые задницы, обтянутые атласными платьями, прижимались к его деревянным бокам; тонкие шпильки туфель нанизывали на себя нежную травку. Сотни вилок пронзали ломтики ветчины, выставленной на картонных подставках в виде маленьких серебряных деревьев.
— Семь видов пасты, какую же выбрать?
— Простите, можно?
— Вы позволите?
— Вас не затруднит…
— Не передадите мне нож?
— Ох, простите, я не хотел…
Руджери пристал к Манлио, как рыба-прилипало, таская его от одной к другой обладательнице силиконового бюста, вываливающегося из декольте, и пухлого рта, набитого едой. Наконец ошалевшему Каробби удалось вырваться из цепких рук архитектора, чтобы насладиться одиночеством на затененной площадке в стороне от ломившегося от яств стола.
В эту минуту Манлио вдруг засомневался в важнейших решениях, что он принял в жизни. Не надо ему было жениться, не надо было делать жене ребенка и тем более не надо было соглашаться на этот телевизионный фарс. Прежде он большую часть времени проводил в библиотеке. Тогда на вилле даже телевизора не было. Да и праздник он придумал только для тех, кто в состоянии оценить историческую реконструкцию. Его одолевало отчаянное желание залезть на стол и крикнуть: «Прямой эфир отменяется. На празднике будут присутствовать только самые близкие. Нет-нет, я вообще не буду никого приглашать. Буду наслаждаться представлением в одиночестве!»
Но этого Тициана ему никогда бы не простила. Нет, лучше уж потерпеть сейчас, чем потом терпеть до бесконечности. В темноте раздались шаги. Это оказалась Умберта. Затем как ни в чем не бывало появилась и Беатриче, которая без всяких объяснений где-то пропадала несколько дней.
Умберта, Беатриче и Манлио, как когда-то в детстве, спрятались ото всех. Внезапно вспомнились фиги, разложенные сушиться на чердаке виллы, и то, как они втроем в шутку воровали эти фиги, чтобы позлить бабушку Альберту. Как прятались, прижимаясь друг к дружке, за выдранным из рамы холстом с какой-то батальной сценой…
Внезапно в их убежище ворвался Руджери. Он был зол; искаженное лицо блестело, как у злодея из японских мультиков:
— Что же вы, не бросайте компанию. Вас все ждут, прошу вас, Манлио, пойдемте же! Не будьте букой!
Бука Манлио снова смалодушничал и поплелся вслед за Руджери. Вилла Каробби в огнях, с баобабом, сверкающим, как елка, напоминала «Титаник», готовящийся плыть в туманные дали по бушующим волнам.
Умберта и Беатриче уселись на травку. Сестры очень давно не откровенничали и сейчас ощущали неловкость. Они росли вместе, потом, совсем разные, отдалились друг от друга. Но этот вечер как будто снова связал их узами, которые никуда и не исчезали. На траве, в отдалении от громкоголосого буйства, обе они сидели, поджав ноги, положив руки на колени. Белые трусики Умберты припечатались к земле, травинка зацепилась за резинку. На Беатриче не было нижнего белья, голое тело расплющивало маленькие пучки дихондры. Когда-то сестры делились всеми секретами. Сейчас каждая тоже была готова излить душу: Умберта могла рассказать о Замире, Беатриче — о Кристине и ее карьере порнозвезды. Но тьма ночи, шум праздника, отсутствие нужных слов, чтобы начать, окутали их плотным облаком тишины. Так они сидели молча, в стороне от всех, но тепло их тел, запах родного дома соединяли крепче, чем любые слова.
9
С затянутого тучами неба сочился грязноватый свет. В саду царил послебанкетный беспорядок. Умберта в белом спортивном костюме и теннисных тапочках прокладывала путь среди уборщиков, столовых приборов, тарелок и салфеток, заполонивших пространство. Семьсот муравьев, триста пауков, двадцать пять тараканов, двенадцать жуков и семь божьих коровок накололи на свои шпильки дамы, семь тысяч восемьсот ночных бабочек сгорели от жара электрических приборов.
Баобаб с потухшими лампочками на ветвях грустил. Умберта подбежала к нему и залезла на узловатую столешницу, с которой уже сняли праздничную скатерть. Тут же уборщик апатично водил по скамейке тряпкой. Чуть поодаль на стройплощадке голубк
Со стола Умберта дотянулась до одной из нижних ветвей баобаба и, усевшись на нее верхом, почувствовала себя как никогда защищенной мощью дерева. Забравшись еще выше, она окинула взглядом окрестности. Небо отсюда казалось ближе, а воздух был свежей. Умберта прислонилась к стволу и подумала, что будь она птицей, то непременно свила бы в этих ветвях гнездо.
Внизу разгружали два грузовика с секциями колонн Траяна. Рядом Замир и Руджери склонились над чертежом. Умберта заметила, как Руджери поглаживает юношу, и вновь ее охватило отвращение. Как бы ей хотелось, чтобы Замир возмутился, но он только посмеивался. В порыве ярости, злости, ревности или чего- то большего Умберта слезла с дерева и принялась срывать с него лампочки.
Баобабу совсем не понравилось, что его нарядили рождественской елкой. Тем самым была поругана честь его многовекового рода. Он был подавлен, все вокруг его раздражало. Все впечатления за то время, что он провел здесь, смешались в одну кучу. Баобаб просто ненавидел светскую болтовню, толстых баб, разряженных в платья броских цветов, липкий воздух, велосипед этого противного Альфонсо, пресную землю, отдававшую усталыми дождевыми червями, не говоря уже о совершенно бездарных закатах. Об охваченных огнем тучах на горизонте, заливавшем весь мир пламенем алого шара на небе, можно было только мечтать.
В Сенегале он засыпал спокойно и радостно, а здесь мучился от бессонницы. Тьма подкрадывалась
