звенит трамвай — он снова стал ходить.
Люди толпятся у репродукторов. Москва передает первомайский приказ. Я вместе со всей страной слушаю сейчас этот приказ! Как хорошо и радостно чувствовать себя членом большого советского коллектива. Особенно нам, окруженным фашистскими войсками. Наш Ленинград!.. Века будут помнить о твоих страданиях и мужестве!..
Пришла девушка из райкома. Пальто расстегнуто. Виднеется голубое платье. Волосы крупными локонами падают на плечи. Лицо бледное, худенькое.
— Это вам!
Валя протянула мне листок цветной бумаги. На нем много квадратиков.
— Что это?
— Рабочая карточка первой категории. У вас ведь кончилось питание в стационаре?
— Да. Вчера.
— Теперь будете ходить в другую столовую. Она не хуже стационара.
Прислонилась к стене. Долго не могла говорить. Девушка поняла мое волнение, усадила на стул.
— Вы еще очень слабы и истощены, — мягко сказала она. — Необходимо поставить вас на ноги. Так сказал секретарь райкома.
Взволнованная и обрадованная, я долго думала о чуткости и заботе партии, о больших и малых ее людях.
Вспомнилось — сколько подлинной заботы и ласки видела я от Марии Ильиничны Ульяновой!
Это было до революции. Я работала продавщицей в книжном магазине. Мария Ильинична приносила адреса явок Центрального Комитета партии. Я должна была передавать их приходившим товарищам. Все требовалось делать строго конспиративно. Неосторожностью можно было провалить явку и попасть в тюрьму. Вошедший товарищ отыскивал глазами среди продавщиц магазина меня, спрашивал какую-нибудь книгу, шепотом говорил пароль. Подавая книгу и разговаривая с ним как с покупателем, я сообщала нужный адрес.
Мария Ильинична относилась ко мне очень сердечно.
— Давно ты не была в театре? — однажды спросила она.
— Пожалуй, и не припомню когда…
— Почему?
— Нет времени! В магазине работаю двенадцать часов, а вечером бегу по агитаторам. Домой только к ночи возвращаюсь.
— Это я не подумала, прости, — сказала Мария Ильинична. — Все твое время заняла. Театр, как и книга, необходим для развития. Тебе многому надо учиться. Ты ведь совсем девочка.
На следующий день Мария Ильинична пришла рано.
— Завтра воскресенье. Иди в Мариинку. Вот тебе билет. Поет Шаляпин. Ты свободна целый день, никаких поручений не будет.
Обрадовалась. Подпрыгнула.
В оперу! Да еще на Шаляпина! Увидеть его в «Борисе Годунове»!..
Позднее, в первые годы революции, я работала в отделении московского Госиздата. У нас не было дров, и помещение в ту зиму редко отапливалось. Я простудилась. Легкие не выдержали. Весной слегла. Хлынула горлом кровь. Узнал об этом Вацлав Вацлавович Воровский. Питались мы в это время очень плохо. Я ослабела. Неожиданно ко мне домой пришел посыльный из Смольного. Передал пакет от Воровского. В письме он желал мне скорее поправиться. Развернула пакет: масло, хлеб, крупа…
Сколько было у Воровского работы, а вспомнил обо мне. Умел заботиться о людях.
И вот снова мне помогает партия. Я должна, я буду работать.
Писать, не глядя, привыкла. Но кто же прочитает, что я написала? Рукопись большая. Запомнить все невозможно. А надо бы пересмотреть, выправить.
Через несколько дней Валя свела меня к секретарю райкома. Он был очень внимателен и ласков. Расспросил о моей работе, о том, как пишу, когда думаю окончить книгу. Надо ли еще в чем-нибудь помочь?
— Я не могу прочитать, что пишу, — пожаловалась я.
— Мы вам пришлем машинистку, — сказал он и тут же отдал распоряжение.
Выйдя из райкома, остановилась. На душе было светло. Теперь легче будет работать. Радовало также разрешение на право посещать ясли, очаги, детские сады. Мне хотелось познакомиться ближе с ребятами, с их жизнью, посмотреть на оставшихся в городе детей.
Весна, солнце, небо в этот день казались еще лучше, Радостнее. Чувствовала, что могу работать! И дом показался уютнее. Не так давило одиночество. Лились новые силы.
Взяла чернильницу, устроилась у окна. Писала легко, не останавливаясь, как в прежнее время.
Часты налеты, но напрасно стараются фашисты! Это не осень 1941 года. Теперь зениток много. Их колючая изгородь закрывает доступ самолетам к Ленинграду. Прорываются одиночки. Они сбрасывают бомбы и поспешно удирают. Постоянные воздушные бои. Много немецких летчиков находят свою могилу под Ленинградом. Весеннее небо Ленинграда стало грозным для врага.
Неожиданно пришел мой давнишний знакомый, Виктор Алексеевич. Он пропадал с начала войны. Я думала — погиб. Оказалось, он все это время работал на электростанции.
— Если бы вы знали, как нас бомбили! В каждый налет около нас сыпались бомбы. Потом холод… Всю зиму бились, чтобы станцию сохранить. Но топлива становилось все меньше и меньше, замерзли котлы, погас свет.
Как только появилась возможность, отогрели станцию. Теперь фашисты опять принялись за бомбежку. Недавно я на крыше проверял пожарные посты. Меня подхватило взрывной волной. Ударился о выступ, упал. Скоро опомнился. У шапки одно ухо с мясом вырвано, пальто разорвано, а сам цел, только ушибся… Сразу-то не заметил, что на одно ухо оглох!.. Интересно, обычно свист и шум хорошо слышишь при падении бомбы. Я же не слышал ни шума, ни свиста. Все произошло в один миг. Станция не пострадала. Бомба разорвалась во дворе.
— Какая ты сегодня веселая, Ксения!
— Была у доктора. Назначил на усиленное питание? Многих сейчас переводят на питание в столовых. Я буду работать и три раза в день ходить в столовую. Говорят, кормят очень хорошо!..
Первые дни специальные столовые для дистрофиков с трудом обслуживали нахлынувшую массу посетителей. Приходивших утомляли сумятица и очереди. Ворчали, ругались. Однако скоро все пришло в порядок.
Меня прикрепили в столовую райкома. Она была оборудована в полуподвальном помещении. Сводчатый потолок. Окна с решеткой вровень с землей. В столовой темновато, но уютно и прохладно. Обедающие — народ занятой. Они быстро берут талоны, ложки. За едой долго не сидят, говорят мало, иногда просматривают газету. Редко кто смеется. Опрятно одетые подавальщицы бесшумно разносят блюда.
Сколько человеческого горя, перенесенных страданий узнала я за эти короткие часы!
За столик около окна села молодая женщина. Темные волосы заплетены в косы, сколотые узлом на затылке. С правой стороны выбилась мягкая прядь, кружевом легла на белый лоб. Лицо взволнованное, розовое. Кожа нежная, пушистая. Глаза опущены. Видны только длинные темные ресницы. Луч солнца скользнул по железным прутьям, широкому подоконнику, молодому лицу. Задержался, играя, на краю тарелки.
Суп давно остыл. Женщина сидела, не поднимая головы. Точно очнувшись, проглотила несколько ложек. И опять замерла. У нее не было хлеба. Я предложила ей ломтик. Она машинально откусила, проглотила ложку супа, отодвинула тарелку и опять задумалась.
Против нее сели двое, военный и штатский — высокий худой юноша.
— Здравствуй, Аня, — сказал юноша, глотая зеленые щи. — Как дела?
Аня глядела в окно. На его вопрос тихо, безнадежно махнула рукой. Юноша не заметил ее жеста. Ему подали костлявую рыбу, и рыба завладела его вниманием. К каше Аня не прикоснулась, молча катала по скатерти хлебные крошки.
— Как здоровье Кирюши? Поправился? — переспросил юноша.
