психологических моментов касаться. Ловлю их в оттенках голоса. Но соединить рукопись в одно целое, выверить ее — тут нужны глаза, нужен посторонний человек. Надо просить его помногу раз читать одно и то же. Да разве отважишься так мучить блокадников?
Поэтому у нас с Ксенией плохо выходит. В рисунке, когда знаешь, чего не хватает, легко доводишь до предельной силы. Тут — понимаю, как исправить, а физически не могу. В который раз задаю себе вопрос: «Надо ли писать? Имею ли право?»
«Имею, — отвечаю себе твердо. — Жить без работы все равно не могу. И не могу не писать».
Никогда не была так завистлива, а теперь человеческим глазам завидую. Стыдно иногда слышать жалобы людей на пустяки. Хочется сказать им: «Если бы на час вы потеряли зрение, какой прекрасной потом показалась бы вам жизнь!»
В опере Чайковского Иоланта спрашивает: «Рыцарь, что такое свет?»
Свет… Я-то знала его и как любила! Теперь потеряла… Кругом меня полумрак, а скоро будет совсем черно.
Это страшнее смерти.
Но пока в полумраке вижу жизнь, природу, очертания любимого города — хочу всем этим непрестанно наслаждаться. Благо выдались почти летние деньки. Теплые, прозрачные. Хочу смотреть на золотую, уходящую осень.
Пошла на Невку. Успокоенная река греется на солнышке. На другом берегу фабричные корпуса, высокие трубы. В голубой воде чуть колышутся отраженные здания.
Иду по набережной, среди высоких деревьев. На берегу между стволами — окопы. Их вырыли весной. Они поросли травой, местами разрушились. Совсем не похожи на первоначальные. Тогда все было так непривычно строго. Теперь это — зеленые холмы.
Выбираю красивое место, сажусь отдохнуть. Вода лениво плещется о берег. Иногда ей удается захватить с песка осенние листочки, и волна торопливо гонит их от берега.
Думаю о чем-то хорошем, а о чем, сама не знаю.
— По фашистам огонь!
Вскакиваю от неожиданности. Неужели сослепу к военным на учебу попала? Никого не вижу. Только камни летят в плывущую доску.
— Раз!
Конец доски опустился. Другой камень, третий, четвертый — без промаху. Пятый не попал.
— Разиня! — послышался глухой шепот. Нагнулась: в холме вырыто углубление. Из него торчат детские головы.
— Огонь!
Снова летят камни. Доска под ударами опустилась. Пять ударов. Все в цель.
— Фашистский катер потоплен! Урр-ра-а-а! — кричат оглушительно звонкие голоса.
Захотелось понаблюдать за игрой ребят. Тихонько отодвинулась за выступ. Откуда-то с деревьев соскочили три мальчика и одна девочка. Ловко перебирая руками, они перепрыгивают с ветки на ветку и падают на вершину холма.
— Воздушный десант!
Головы потопивших «катер» исчезли. «Парашютисты» поползли вниз.
— По фашистам огонь!
Отважная пятерка появилась с противоположной стороны. Удалось схватить двух «парашютистов» за ноги. Те неистово закричали. Началась схватка… Земля и камни летят во все стороны. Довольно сильно попало и мне в спину. Но на это не хотелось обращать внимания. Уж очень настоящий был бой. «Десант» разоружен, связан. Победители осматривают свои ранения.
— Галя, перевяжи мне ногу.
Девочка лет восьми подходит с бинтом и ватой к раненому:
— Надо промыть. Пойдем к реке.
Опираясь на Галину руку, мальчонка, хромая, тащится к воде. Девочка очень быстро и ловко промывает и перевязывает его ногу. Два других мальчика тоже спустились к реке. Они стряхивают с волос землю, моют грязные лица. Пятый караулит «пленных». Командир отряда, белокурый высокий мальчик лет тринадцати, осматривает «парашютистов».
— Двое убиты.
Их молча волокут в сторону.
— А этих двоих в штаб надо отправить. Миша и Галя будут сопровождать. Мы останемся в дозоре.
— Встать! — командует Миша «пленным». Те лежат.
— Вста-а-ать! — грозно кричит он и замахивается ружьем.
— Товарищи! — торжественно говорит командир. — Сражались вы сегодня хорошо! Завтра приходите в это же время. А сейчас — мертвых развязать и пошли ужинать!
«Пленные» и «красноармейцы» с ружьями двинулись по берегу. Сыпались золотые листья клена.
— «В бой за Родину!» — звонко запели ребята, удаляясь от меня.
Поэт справился с ритмом стихов. Он теперь распевает их на все голоса. К нему присоединяется Ежик. Включается Вишневский. Поют все трое. Сначала свое, потом известные мотивы. Смеются громко, заразительно. Радуется старый дом.
Прошло несколько дней, как писатели переехали ко мне. Дом стал другим. Работают на столах, на окнах, скорчившись на диване.
Приходят композиторы. Их трое. Один играет, другой напевает. Из открытого окна несутся веселые мотивы. Рабочие соседнего завода возмущены. Они спрашивают меня:
— Почему у вас такое веселье? Забыли, что ли, про войну?
— Нет, не забыли. Очень хорошо помним.
— Помнили бы, так не бесновались! В милицию надо сообщить. Пусть пощупают, что вы за люди.
Я успокаиваю разгневанных рабочих. Объясняю:
— Репетируют новую пьесу. Седьмого ноября в театре сами увидите ее.
— Кто здесь живет? — строго спрашивает недоверчивая женщина.
— Писатели, — отвечает за меня сосед-милиционер.
— Мы ведь не знали, — уже миролюбиво говорят они. — Видим, веселятся очень. Подозрение взяло. Простите уж нас!
— Правильно поступили, не обижаюсь. Сама знаю, такое время.
— А что, пьеса веселая будет?
— Слышите?..
В бешеном ритме неслись мотив за мотивом.
— Хорошо, что не скучная! Очень хочется отдохнуть от тоски.
— Пусть пишут. Спасибо им скажите от рабочих.
Теперь часто я вижу, как они сидят па траве в саду, слышат музыку и приходят.
У писателей нарастают темпы работы. Всё чаще пишут по ночам. Света нет. Маленькая керосиновая лампа. Заметно нервничают. Бодрятся. Вишневский внешне спокоен, но торопится и нажимает на товарищей. Трудно им. Вижу, как не хватает питания, а значит и сил. Не поддаются. Стараются быть веселыми.
Глава одиннадцатая
Осень шагает быстро. Ленинград не забыл уроки прошлогодней зимы. Надо обеспечить топливом фабрики, заводы, бесперебойной сделать работу электростанций, трамваев, согреть людей. Где взять топливо? Город блокирован. Решили ломать деревянные дома. Все, от мала до велика, принимают участие в заготовке дров.
С тоской смотрю на свой деревянный домик, на своего старого товарища. Тридцать лет я живу в нем.
