В огромном цехе гудят моторы. Разговаривать невозможно. Остановилась, показала инженеру на мальчика. У него под ногами большой ящик, и все же едва дотягивается до станка.
— Это наш малютка, — объяснил инженер. — Ему только тринадцать лет, а работает по четвертому разряду… Недавно у Леши отца на фронте убили, — тихо добавил он.
Всюду на заводе молодежь, больше девушки. Пока мы ходили по цехам, обстрел кончился. В проходной меня догнала Валя. Она работает на этом военном заводе.
— Ольга Константиновна, понравилось вам у нас?
— Очень. Особенно молодежь. Я познакомилась с Лешей. Такой маленький… Сколько он перенес!.. Мне хочется написать о нем.
— Вот и отлично! В неделю успеете кончить?
— Конечно!
— Тогда я забегу. Мы опять поместим вашу статью в многотиражке.
Вишневский усиленно работает. Интересный у него процесс творчества.
— Должно быть, вы прежде продумываете каждое действующее лицо, а потом уже пишете?
— Трудно сказать… Вещь создается длительно. Когда закопошится внутри, значит — надо писать. Намечается контур, а действующие лица начинают ходить сами.
Сейчас у него разгар работы. Перо так скрипит, что я его слышу из другой комнаты.
Иногда Всеволод Витальевич выходит хмурый, ничего не говорит. Значит — не ладится. Он будет думать, искать. Потом найдет что-то. Быстро зашагает по комнате. Выйдет, потирая руки. Доволен! Внутреннюю улыбку его хорошо чувствую.
Вишневский хочет быть правдивым. Он поднимает острые вопросы. Упорно над ними думает.
В разговоре со мной Всеволод Витальевич как-то сказал:
— Я стараюсь понять: что такое правда в литературе и кто ее творец?
Больше тридцати лет я смотрю на людей искусства. Счастливы ли они?
Как-то я спросила Маяковского:
— Ваша работа дает вам радость?
— Чаще горе… — Он встал и быстро зашагал из угла в угол.
— Владимир Владимирович, а почему вы выступаете в этой огненно-желтой кофте?
— В ней мне легче говорить правду. Говорить так, как хочу.
Всегда как живой стоит передо мной Горький. Вот большая комната книжного склада. На полках, в штабелях, на окнах лежат книги. Всюду белые обложки и на них: «Горький. Детство», «Горький. По Руси», «Жизнь ненужного человека», «Городок Окуров»…
Он подходит к книгам. Перелистывает их. Читает. В позе, в лице, глазах — мучительный вопрос.
— Вы довольны созданным, Алексей Максимович?
Горький вздрагивает. Смотрит на меня, точно не сразу понимает.
— Правду найти и правдиво рассказать о ней — очень трудно. Иногда у нас не хватает подлинного мужества…
Художники, музыканты, писатели… Они всю жизнь ищут, ищут, шагают вперед, не страшась страданий. Я не встречалась с довольными. Я знала тех, кто за правду в своем творчестве боролся, не жалея жизни.
Глава четвертая
Поэт пережил большое горе. Его брат погиб под Сталинградом. Родители не успели уйти из оккупированной Одессы. Нет у него больше родного гнезда. Сиротеют сейчас люди.
Сегодня поэт читает свою поэму: много работал над ней. Собрались друзья. Он волнуется, и от этого трагизм вещи возрастает. Одесса — Ленинград. Умершие и живые.
Композиция поэмы сложная. Трудно следить за ней. Может быть — не хочется логики? Сердцем, только сердцем слушаю его.
Тяжело писать о пережитом еще не до конца. Нельзя на близкое смотреть глазами далекого: не справляется чувство. Избыток материала мешает, должно быть, а не помогает.
Для литературы нашего времени нужен новый способ передачи, ровные и в то же время очень простые ритмы. «Война и мир» Толстого — великая книга. Она в ритме своей эпохи. Какую же книгу напишет гений нашего времени? Какими ритмами он передаст массовый героизм советских людей?..
Поэт кончил. Все долго сидят молча. Каждый думает о своих ранах. За окном по крыше часто, часто стучит летний дождик.
Никто не хочет нарушать тишину. Может быть, и не надо? Но автор ждет. Ему важно знать мнение друзей.
Заговорил Вишневский. Он бережно касается слабых мест. Горячо отмечает хорошие. После него так же поступают и другие…
Сегодня тихо, как в мирное время.
— Хозяюшка, чей это сад?
С охапкой травы в руках пошла на голос. В тени все сливается. Против света различаю лучше. У калитки — военный. Грудь в орденах. На рукавах что-то очень блестит.
— Цветы — мои, земля — ленинградская, — отвечаю.
— Точное определение, — говорит он и смеется. — Разрешите мне сфотографировать этот уголок. Ваш сад поразил меня своим мирным видом.
— Пожалуйста, снимайте!
Щелкнул раз, второй. Подошел ко мне.
— Вы здесь все годы прожили?
— Да.
— Тяжело?
— Всяко бывало.
Внезапно затрещали, посыпались ветки. Деревья закачались. Что-то тяжелое грохнулось. Меня, как щепку, сбросило с крыльца. Лежу, боюсь поднять голову.
— Дайте руку! — услышала я. — Вы не ранены? Осторожно, осторожно.
Военный помог мне встать.
— Снаряд попал в ваш огород, метров пятнадцать от дома, — объяснил он. — Не разорвался. Счастье наше…
— А взорвется или еще глубже в землю уйдет?
— Я сейчас сообщу куда надо. Его разрядят.
— Вот вам и мирный уголок! — сказала я.
— И вы привыкли к такой жизни?
— Как видите, даже цветы вырастила. Смотрите, небо-то по-прежнему ясное, солнце светит. Все, как было… А вы ленинградец?
— Нет. Я моряк с Южного фронта. Сюда приехал на три дня. Сегодня уезжаю… Много я видел, но Ленинграда забыть нельзя. Я все, все расскажу про него своим черноморцам.
Ночь была беспокойная. Падали снаряды. Я засыпала только в короткие промежутки затишья. Время тянется бесконечно медленно и томительно.
После плохой ночи потянулся скверный день. Началось с мелочей. Потеряла нож. Им я всегда резала хлеб. Привыкла к нему. Обычно все вещи у меня лежат на определенных местах, искать их не надо. Если вещь передвинет кто-нибудь или уберет — найти мне ее трудно. Много уходит времени, часто поиски так ни к чему и не приводят.
В это утро ножа я не нашла. Решила идти гулять, и не обычной дорогой, а сделать большой круг, потом выйти на Острова. День был подходящий — минутами солнечный, чаще пасмурный, прохладный. Идти было легко. Обстрела не было.
