— Бешеный, растопи-ка чушку топлива… И это, закуску какую-то набросай, ладно?
Глава 15
— Эй, послушай, еще раз так пошутишь, и я тебе как тому дедушке с одиннадцатой квартиры! Понял?
Странное дело, но у всех оставшихся пятнадцати членов экспедиции, включая недовольного тем, что его побеспокоили по пустяку Михалыча, и молчаливо наблюдающего за происходящим старого полковника Щукина, собравшихся на обочине вокруг уютно потрескивающего сухими поленьями костра, задорные отблески огня живо мерцали в глазах. У Секача же, стоявшего ближе всех к костру, в желтоватых белках глаз не отражалось ровным счетом ничего.
— Да чего ты, дружище? — пережевывая кусок бутерброда, распрямил к нему руки Бешеный. — Я же не со зла. Ты мне такой даже больше нравишься, честно! — он заулыбался, тряхнув ирокезом. — Уважаю неформалов! Если б, конечно, знать наверняка, что оно — как оно там называется? — зета-вирус, что он не будет развиваться дальше…
Секач поставил пустую кружку на огромную гранитную глыбу, временно служившую им столом, сделал несколько шагов прочь от скопившихся у костра людей и вскинув грустные глаза к ночному небу, тяжело выдохнул.
— Знать наверняка? — переспросил он. — А ты сам можешь хоть что-нибудь сейчас знать наверняка?
— Ладно, хватит, — вступился Крысолов. — Ты же сам знаешь, если бы вирус развивался, то он, — кивнул он на спину напарника, — таким уже точно не остался бы. Тем более что его ранил не простой, а неозомби, природа которых неизвестна нам вообще.
— Допустим, — послышался голос сходящего с пригорка Тюремщика, доселе без особого интереса наблюдающего за тем, как «умершие-ожившие» легко справляются с растаскиванием ими же возведенной на дороге баррикады. — Но ты же сам сказал — о неозомби мы не знаем ничего. Что, если процесс заражения длится не один час, а пару дней. Что, если он завершится завтра или послезавтра? И когда мы будем спать, ему вдруг захочется есть? А ты же лучше меня знаешь, что курятине зомби предпочтут человечину.
— Мне интересно послушать, как ты предложишь нам поступить, — не оглядываясь на него, озвучил первую зародившуюся в голове мысль Крысолов. — Убить его? Или бросить здесь?
— Позвольте, но он все еще человек, — ступил шаг вперед Василий Андреевич, и все тут же переключили на него внимание. — Сознательный человек. У него сохранился разум невзирая на внешние, я бы даже сказал, незначительные изменения. Какие тут могут быть предложения?
— Василий Андреевич, — Тюремщик неспешно подошел к костру, поставил свою пустую кружку к остальным. — Вы знаете, в следующем году — дай Бог, конечно, до него дожить, — будет уже двадцать лет с того часа, когда я впервые поднялся на поверхность. — Он остановился между усевшимся на камень, отрешенно топающим одной ногой, выбивая какой-то мотив Крысоловом и сложившим трубочкой, будто для свиста, губы, Леком и застывшее между сталкерами безмолвие нарушали лишь потрескивание костра да изредка долетающее с дороги рычание и ржавый стон стаскиваемой обратно на обочины мертвой техники. — Поймите, я вас очень уважаю и как человека, и как военачальника, а поэтому не хочу в ваших глазах выглядеть самоуверенным наглецом, но из всех, кто тут собрался, — за малым исключением, — о законах вживания я знаю больше и лучше. Жизнь научила меня не доверять на сто процентов даже самому себе, а уж о том, что человек мне друг до тех пор, пока он человек, я заучил как отче наш. Секач, Серега! — он повернулся лицом к ставшему в отдалении Секачу, но тот на его оклик не отреагировал. — Ты ведь знаешь, я кривить душой не стану. Я всегда считал тебя другом. Ответственным, сильным, надежным боевым товарищем. Но я не могу заставить себя верить тебе сейчас, потому что я не знаю кто ты. Ты ведь и сам этого не знаешь. Никто не может влезть в твою шкуру и почувствовать то, что чувствуешь ты, чтобы с уверенностью сказать, что ты не опасен для нас всех.
— Я тебя понял, Тюремщик, — тихо промолвил Секач, обернувшись к нему своим серым, стальным лицом с черными зрачками, как две капли мазута в желтых матовых озерах. — Я понял к чему ты клонишь, и даже в чем-то с тобой согласен. Я достаточно четко понимаю также и то, что у меня нет пути обратно. А поэтому, если твою душу терзает вопрос как со мной поступить если я буду слезно упрашивать тебя взять меня с собой в Киев или продолжить путь на Харьков, то не волнуйся. Не трать зря силы на речи, убеждая всех по какой причине мне не следует оставаться. Удачи вам.
И он решительным шагом пошел прочь от костра. Пятнадцать сталкеров оживленно зашумели, переглянулись между собой, кто-то выкрикнул, чтобы он не глупил и возвращался, кто-то другой сказал, что всем будет лучше, если он уйдет, лицо же Тюремщика приобрело удрученное выражение, будто у человека, настроившегося на продолжительную дискуссию, а его оппонент неожиданно капитулировал, признав его точку зрения абсолютно верной.
— Эй, да что же это мы, братцы?! Он же нам жизнь не раз спасал! — покинул место у костра Лек, как никто другой чувствовавший на себе вину. — Разве так можно?
Василий Андреевич лишь сокрушенно покачал головой, протянув вперед руку, будто на расстоянии мог прикоснуться к тающему в темноте Секачу и попытаться остановить его в последний раз, словно сына, добровольцем идущего на войну.
— Секач! А-а-а-а-ну, сто-о-й!!! — люто ощерившись, выкрикнул Крысолов, доселе продолжавший сидеть в позе мыслителя на камне и самозабвенно долбить ботинком по земле. — Ты меня слышишь?!
Черная фигура, уже почти слившаяся с придорожными постройками, остановилась, а громко что-то обсуждающие сталкеры разом умолкли, замерли, выпучив глаза кто на распрямляющего плечи, хрустя шеей Крысолова, то на удаленную фигуру. Оглянулись, казалось, на этот окрик даже зомби, на секунду прекратив усердное очищение дороги от ржавых автомобильных скелетов. И только Михалыч смотрел на все это с таким презрением на лице, будто все люди для него были жалкими слизняками, решающими свои ничтожные, слизняковские вопросы в его присутствии.
— Мне почему-то думается, что начальником экспедиции тут пока еще числюсь я! — поднявшись на ноги, выкрикнул он в сторону практически утопшей в ночи фигуре. — Так вот я что-то не припомню, чтобы я кого-то отпускал, боец! Ну-ка живо сюда! И лучше не заставляй меня идти за тобой, — добавил он, когда понял, что фигура Секача по-прежнему остается бездвижной. — Ну!
И он вернулся. Не спеша, нехотя, будто ноги тащили его помимо его желания, как малолетнего шкодника к отцу с ремнем в руке. Намеренно остановился подальше от костра, от сгрудившихся вокруг него людей, вдруг почувствовав что за эти несколько минут между ними выросла невидимая, но достаточно плотная стена. В их взглядах он прочел, что стал им чуждым. И хотя некоторые, из остатков уважения, делали робкие попытки завуалировать свое к нему предубеждение и недоверчивость, большинство же смотрели на него с откровенной осторожностью или даже опаской.
Кого они во мне видят? — думал он. — Кто я в их глазах? Оболочка, которую еще недавно они считали своим другом, называли «Серегой», уважали и принимали за своего. Кем я стал для них теперь? Я для них больше не человек, а совершенно иное создание, лишь — как сказал бы Крысолов, — человекоподобное. Похожее на человека, но уже им не являющееся.
Секач слишком хорошо знал, о чем все они думали, потому что еще недавно сам смотрел на человекоподобных существ так же. Как на испорченную деталь, как на дешевую китайскую подделку. Все их мысли для него были на поверхности. Любопытство, соболезнование, презрение, опаска — стандартный набор чувств, который переживает человек, увидев мизерника или банкира. Теперь же они так смотрели на него.
— Кирилл, — его голос был тверд, но гнетущую его душу тоску за твердостью было не скрыть. — Я знаю, что заставляет тебя так говорить. Ты был для меня лучшим другом за все то время, что я прожил в Укрытии. Навсегда им и останешься. Но теперь все поменялось. Ты ведь сам знаешь, что я должен. Я не хочу быть средь вас изгоем, чтобы вы шарахались от меня как от тени крылача, боялись протянуть руку чтобы поздороваться. Поэтому если кого-то еще интересует мое мнение, то вот оно: я сам хочу уйти.
