Лика была поражена. Вот перед ней сидел человек, старый, конечно, но вполне живой, который помнит Зиновьева и Бухарина и еще много кого, наверное, помнит живыми.
«Бог мой, – думала Лика. – Кто теперь вообще помнит, кто такие эти Бухарин и Зиновьев? И что Бухарина звали Николай Иванович?»
– А еще?.. – спросила она.
– Что еще? – переспросил он. – Кого еще видел? Многих. Всех и не перечислишь. А многих ты и не знаешь. Ну вот Тухачевского, Ворошилова, Примакова, Эйдемана… Тельмана лично знал. Достаточно?
И в самом деле достаточно. Для первого раза вполне. Макс оказался очень интересным человеком. Он знал множество вещей и с удовольствием рассказывал Лике при случае истории из своей жизни или просто почерпнутое в одной из множества прочитанных им книг. Книги он продолжал покупать – библиотека занимала целую комнату – и читать (в очках, разумеется).
Чем дальше, тем больше Лика относилась к Максу не как к нанимателю, хозяину, а как к хорошему другу. Старшему и старому другу. Так он сумел поставить их отношения. Они гуляли вместе, беседуя о том и о сем, и пили вместе чай, и даже ходили в театр – ездили в Тель-Авив смотреть балет или слушать оперу. Лика практиковалась в иврите, который она практически не знала, и в английском, который она знала неплохо. Впрочем, английский Макса был какой-то странный.
– Не обращай внимания. С кем поведешься. Так это называется. Я в ту войну служил с шотландцами, вот и набрался.
Он умел быть галантным. Ведь не зря она назвала его про себя джентльменом.
– Ты сегодня удивительно хорошо выглядишь, – не забывал он сказать ей утром.
– Ты знаешь, что рыжие женщины отмечены Богом? – непринужденно вставлял он при случае.
– Ей-богу, не пойму, как ты умудряешься сохранять такую фигуру? Ты же ничего для этого не делаешь, – комплимент, сказанный как бы между делом.
– У тебя есть вечернее платье? – спросил он на второй неделе знакомства.
– Нет. – Лика была озадачена. Зачем, спрашивается, может понадобиться вечернее платье новой репатриантке.
– Плохо. – Макс был явно расстроен. – Но поправимо. Едем!
И они поехали по дорогим бутикам и ездили четыре часа, пока не нашли ей платье и туфли, которые удовлетворили взыскательного Макса. Впрочем, к платью пришлось купить и белье. Сколько все это стоило, Лика только догадывалась – о цене речь не зашла ни разу, а расплачивался Макс кредиткой – но даже от этих догадок ее бросало в жар.
– Великолепно! – сказал Макс, осмотрев ее со всех сторон. – Но бюстгальтер, пожалуй, мы купили зря. Впрочем, пусть будет, но попробуй-ка без него.
Лика попробовала. Она была сейчас в таком странном состоянии души, что, попроси ее Макс раздеться полностью, разделась бы без тени сомнения.
Когда она вышла из примерочной во второй раз, Макс, посмотрев на нее, улыбнулся и показал большой палец:
– Никогда не надевай с этим платьем бюстгальтер. Не надо. У тебя красивая грудь, и платье держит форму.
На следующий день они поехали на балет в Тель-Авив. Это были гастроли Эйфмана, которого Лика знала и любила еще по Питеру, но вечер запомнился ей преимущественно взглядами. На них смотрели. Смотрели на нее.
– Какого цвета у тебя глаза? – спрашивал Макс. – Никак не могу понять, то ли карие, то ли зеленые…
– Я всегда считала, что они карие, – отвечала она.
– Нет, думаю, ты ошибаешься. Они все же зеленые. Мы купим тебе пиджак бутылочного цвета, и они расцветут зеленью.
– Пиджак?
– О да. Клубный пиджак.
– А зачем? То есть спасибо, конечно, но кто носит в Израиле клубные пиджаки? И где?
– Мы едем играть в бридж. Там носят.
Таков был Макс. Оказывается, он еще и в бридж играл. Играли на вилле в Герцлии. Публика была… Ну что сказать? Высший свет, он и в Африке высший свет.
– Мы не в Африке, – сказал Макс на ее замечание, когда они возвращались домой. – Африка начинается за Каналом.
Постепенно их отношения становились все более доверительными, нежными, можно сказать. А можно не говорить, потому что известно, какой смысл привыкли вкладывать люди в это простое и ясное слово, когда речь заходит об отношениях мужчины и женщины. Но вот ведь беда какая («Беда. Беда», – поняла вдруг Лика через пару месяцев), не было и не могло быть между ними никаких таких отношений. Ему было девяносто шесть лет, и он был уже выше ЭТОГО.
– Кстати, не помню, я говорил тебе, что слушал Маяковского в Политехническом музее?
В этом был весь Макс. Он и Маяковского видел; и с Багрицким пил водку в Москве; и дрался с нацистами на улицах Берлина и Мюнхена; и говорил с Долорес Ибаррури в Мадриде; и организовывал поставки оружия в Палестину; и был дружен со старшим Снэ, хотя тот был лидером компартии, а Макс с коммунистами уже разошелся. Он был крутым мужиком в свое время. Это чувствовалось и теперь еще, но теперь это был лишь отзвук былого, послевкусие, тонкий, но слабый аромат иной эпохи, другой жизни.
Вот ведь трагедия какая. Они разминулись. По минимуму на три десятка лет. По максимуму – на
