– Так, – сказала Виктория, беря книгу. – Посмотрим.
– «В обстановке противоречивых обстоятельств»[57], – прочла она. – Так, это пропустим… Вот. «…собрался в ноябре 1918 года VIII[58] съезд нашей партии. Открыв съезд, Председатель ЦК Свердлов[59] первое свое слово посвятил памяти В. И. Ульянова (Ленина), одного из виднейших деятелей партии большевиков, погибшего от рук белогвардейских заговорщиков накануне открытия съезда». И что здесь не так? – удивленно спросила Вика.
– Оставь, – сказал Федор, усмехнувшись. – Все равно тебе это как китайская грамота. Но тут есть место покруче! – Он забрал книгу у Виктории и повернулся к Максу: – Оцените, коллега. «Особо стоял на съезде вопрос о строительстве Красной армии». – Ты послушай, послушай! – «На съезде выступала так называемая «военная оппозиция». Она объединяла немалое количество бывших «левых коммунистов». Некоторые из военных делегатов были резко настроены против позиции, выраженной в докладах тт. Фрунзе и Лашевича[60], против их, как утверждали оппозиционеры, преклонения перед военными специалистами из старой царской армии. Приводились на съезде и примеры якобы «из практики», – оцени, Макс! Якобы! Блеск! – когда такие видные деятели ЦК, как Троцкий, Смилга и Сталин якобы пытались расстрелять целый ряд неугодных им ответственных военных коммунистов- фронтовиков.
Свердлов, Дзержинский и Бубнов решительно выступили против «военной оппозиции», защищавшей пережитки партизанщины в армии и боровшейся против создания регулярной Красной армии, против использования военспецов, против той железной дисциплины, без которой армия не может быть настоящей армией».
О! Сейчас. Ты только послушай, какой перл! «Возражая «военной оппозиции», тов. Лашевич требовал создания регулярной армии, проникнутой духом строжайшей дисциплины. «Либо, – говорил тов. Лашевич, – мы создадим настоящую рабоче-крестьянскую, строго дисциплинированную армию и защитим республику, либо пропадем». От оно как! Чуешь? А Михаил Михайлович, без инфаркта, аж до сорокового года дожил.
– Ну каково? – спросил Федор, возвращая книгу Максу.
– Забавно, – усмехнулся Макс. – Кстати, Федя, а ты не пробовал другие двери искать?
– Как не пробовать! – отмахнулся Федор. – Пробовал, конечно. Каких только комбинаций не напридумывал… Все впустую. Только этот мир, и все. Я даже думал, что это только подшофе срабатывает, ну и надирался, как свинья! Ты же понимаешь, для дела мы на все готовы. Ничего! Будешь? – Он кивнул на графин с коньяком.
– Буду, – ответил Макс и потянулся за сигаретами.
– А ты? – взглянул он на Вику.
– И я, – согласилась та.
– А я? – спросила Лика.
– А ты пока воздержишься, – строго сказал Макс.
«И что же такое вы про меня знаете, чего не знаю я? – зло подумала Лика. – Что я умираю? Так я об этом и сама знаю».
– Не воздержусь, – сказала она твердо. – Федя, налей мне, пожалуйста.
Они переглянулись, и Вика неуверенно пожала плечами.
– Налей мне, пожалуйста! – с нажимом повторила Лика. – И вот еще что. Я не ребенок, и я – врач, между прочим. Так что кончайте ваши игры. Дайте хоть умереть со вкусом!
– Э… – сказал Федор. – Это кто у нас тут помирать вздумал?
– Федя, – сказала Лика. – Все. Закончили. Макс, дорогой, тебя не затруднит передать мне сигареты?
Макс крякнул, но сигареты ей передал и даже поднес огонь.
– Слушай, Макс, – сказал Федор, разливая коньяк. Он явно хотел сменить тему разговора. – А что за демонстрацию мод ты устроил? Ты же вроде с нами расплевался и в сионисты ушел?
Лика как-то сразу поняла, о чем спрашивает Федор. О шинели.
Макс не торопился с ответом, вертел в пальцах стакан с коньяком, видимо, решая, стоит или не стоит отвечать, и если стоит, то что? Потом усмехнулся и сказал:
– Много ты, Федя, о сионистах знаешь! – Он отпил из стакана, достал сигарету и для себя и закурил. – Я тебе одну историю расскажу. Умный поймет. В тридцать девятом… как раз под Новый год – наш, а не ваш – приехал я в Палестину. То да се, попал я в гости к Пинхасу Рутенбергу[61] . Ты такого деятеля знаешь?
– Рутенберг? Это который? Петр, что ли? Петра знаю. Я про него, между прочим, читал в наших архивах интереснейшие вещи… Ну и как он тебе?
– Серьезный мужчина был. – Макс стряхнул пепел в мусороприемник. – И вот, представь, Федя. Он уже немолод был и болел, но все равно, центральная фигура в ешуве[62]. Влияние имел огромное. Уважение тоже. Но узнав, что я долго жил в России, стал расспрашивать, что да как. Как будто других забот у человека не было. Кого видел, с кем встречался, как оцениваю… И знаешь, мне показалось, он тосковал по тому времени, когда бегал с Гапоном и за Гапоном и когда был помощником Савинкова. Это была его молодость. Большой кусок жизни. Мечта, полет… революция. Понимаешь?
– Понимаю, – серьезно кивнул Федор. – Ох, как я тебя, Макс, понимаю, гори они все синим пламенем!
– Кто? – опешил Макс, не понявший логического перехода, совершенного Федором.
– Вожди! – зло ответил Федор. – Вожди! Чтоб ни дна им, ни покрышки. Какое дело загубили! Эх, да что тут говорить.
Он залпом выпил свой коньяк, и Лика видела, что расстроился он вполне по-настоящему. Серьезно
