– Зачем вы надели чадру?
Махмуди перевел вопрос.
– Я думала, это сообразно случаю.
Вероятно, Махмуди был смущен последующим замечанием аги Хакима, но тем не менее перевел его:
– Вам в ней неудобно. К тому же чадра не имеет отношения к исламу. Это персидский вид одежды. В моем доме носить чадру необязательно. Он мне понравился.
Ага Хаким расспросил меня о родных, оставшихся в Америке, – до сих пор никто из иранцев этим не интересовался. Я рассказала, что мой отец умирает от рака и у меня за него ужасно болит душа, а кроме того, я очень волнуюсь за мать и сыновей.
Он сочувственно кивнул. Он понимал значение кровных уз.
Махмуди приготовил для Махтаб сюрприз, который и преподнес ей со свойственной ему бесцеремонностью. Однажды утром он вдруг заявил:
– Ну, Махтаб, сегодня мы идем в школу.
Мы обе разразились слезами – ведь больше всего на свете мы боялись разлучиться даже на минуту.
– Не отправляй ее в школу! – просила я.
Но Махмуди был неумолим. Он утверждал, что Махтаб должна постепенно приспосабливаться к новой обстановке, и школа – необходимый первоначальный этап. Махтаб уже достаточно хорошо овладела фарси для того, чтобы общаться с другими детьми. Так что настала пора учиться.
Махмуди надоело дожидаться места в частной подготовительной школе, которую мы посетили. Его племянница Фери, работавшая учительницей, записала Махтаб в подготовительный класс государственной школы. Это далось не без труда, сказал Махмуди, и исключительно благодаря связям Фери.
– Пожалуйста, позволь мне тоже ее проводить, – попросила я, и он смилостивился.
Потеплее одевшись, так как с северных гор дул порывистый осенний ветер, мы прошли несколько кварталов от дома Маммаля до оживленной улицы Шариати, где Махмуди поймал оранжевое такси. С трудом в него втиснувшись, так как там уже сидело с полдюжины иранцев, мы доехали до места назначения, что заняло около десяти минут.
Медресе (школа) «Зинаб» представляло собой низкое панельное здание, выкрашенное в грязно-зеленый цвет и по виду напоминавшее бастион. Девочки разных возрастов, одетые в черное с серым, волосы и лица скрыты под русари, спешили на занятия. Махтаб и я следом за Махмуди нерешительно вошли в тускло освещенный коридор. При виде Махмуди женщина-вахтер всполошилась. Это была женская школа. Вахтерша постучала в дверь канцелярии и, приоткрыв ее, предупредила о приближении мужчины.
В канцелярии мы с Махтаб понуро слушали, как Махмуди беседует с директрисой, обеими руками сжимавшей под подбородком чадру. Она стояла, уставившись в пол, время от времени поглядывая на меня, но ни в коем случае не на мужчину. Через несколько минут Махмуди повернулся ко мне и с раздражением бросил:
– Она говорит, что у моей супруги весьма кислый вид. Его взгляд приказывал мне проявить энтузиазм, но, как всегда, моей главной заботой было благополучие Махтаб, и я нашла в себе мужество противостоять мужу.
– Мне не нравится эта школа, – сказала я. – Я хочу осмотреть класс, в котором Махтаб будет заниматься.
Махмуди обменялся с директрисой несколькими фразами. Затем сказал:
– Ханум Шахин, директор школы, тебя проводит. Это женская школа, и мужчины дальше этого кабинета не допускаются.
Ханум Шахин была молодая, миловидная женщина лет двадцати пяти, ее смотревшие из-под чадры глаза были полны искренней доброты, несмотря на исходившую от меня враждебность. Она носила очки, что было редкостью среди иранок. При помощи жестов и элементарных слов на фарси мы умудрялись общаться друг с другом.
Как школа, так и то, что в ней творилось, привели меня в ужас. Мы миновали несколько грязных залов с огромным портретом мрачно взирающего на мир аятоллы и многочисленными плакатами, прославляющими военную доблесть. Самым популярным сюжетом был следующий: бесстрашный солдат с окровавленной повязкой на лбу гордо стоит, опершись на винтовку.
Ученицы жались друг к другу на длинных скамьях, и, хотя я почти не понимала фарси, мне сразу стала ясна незатейливая методика преподавания. Она основывалась на механическом запоминании – учительница нараспев произносила предложения, а ученицы повторяли его хором за ней.
До того момента, пока я не заглянула в школьный туалет – единственный на пятьсот человек, – я ошибочно полагала, что самое худшее в Иране я уже видела. Это была клетушка с открытым окном – ветер, дождь, снег, мухи и комары не встречали здесь препятствий. Сам туалет являл собой просто дырку в полу, для большинства учениц, по-видимому, слишком узкую. Вместо туалетной бумаги надо было пользоваться шлангом с ледяной водой.
Когда мы вернулись в кабинет, я объявила Махмуди:
– Я не уйду отсюда до тех пор, пока ты сам не осмотришь школу. Вряд ли ты захочешь, чтобы твоя дочь посещала подобное заведение.
Махмуди спросил на это разрешения.
– Нет, – ответила на фарси ханум Шахин. – Мужчине нельзя.
Я заговорила громко и требовательно, как мать, чьи материнские чувства были оскорблены:
– Мы не уйдем отсюда до тех пор, пока ты не осмотришь школу.
