башней, стоявшей словно страж при въезде в город.
Миновав башню, мы выехали на скоростное шоссе, и Хусейн, нажав на газ, погнал старый «шевроле» со скоростью восемьдесят километров в час – предел его возможностей.
По дороге Амех Бозорг, обернувшись назад, сунула мне какой-то сверток в подарочной бумаге. Он оказался увесистым.
Я вопросительно посмотрела на Махмуди.
– Открой, – сказал он.
Распаковав сверток, я обнаружила огромный балахон – мне по щиколотку. Одеяние было совершенно бесформенным. По словам Махмуди, оно было из дорогой шерсти, но на ощупь скорее напоминало нейлон, если не пластик. Материя была довольно тонкой, но сотканной так плотно, что уж никак не годилась для летней жары. Да и цвет был отвратительный – грязно-оливковый. Здесь же был длинный, тяжелый зеленый платок – гораздо толще, чем мой.
Улыбаясь собственной щедрости, Амех Бозорг что-то произнесла, и Махмуди перевел:
– Балахон называется манто. Это то, что мы носим. Платок называется русари. В Иране без этой одежды не полагается выходить на улицу.
Я слышала об этом впервые. Когда Маммаль, четвертый сын Баба Хаджи и Амех Бозорг, гостил у нас в Мичигане и убеждал съездить в Иран, он говорил:
– Когда выходишь на улицу, надо надевать платье с длинными рукавами, платок и темные носки.
Но он и словом не обмолвился о длиннющем, противном балахоне, в котором надо жариться в разгар летнего зноя.
– Не беспокойся, – утешил меня Махмуди. – Это ее подарок. Будешь облачаться в него только перед выходом из дому.
Как тут было не беспокоиться! Хусейн уже въехал в город, и я оглядывала женщин, спешащих по многолюдным тротуарам Тегерана. Они были наглухо укутаны с головы до ног – чадра, пальто и платок, точь-в-точь такие же, как мне только что преподнесли. Причем однообразного, тусклого цвета.
Интересно, если я не стану это носить, что со мной сделают, арестуют?
Я задала этот вопрос Махмуди и услышала в ответ короткое «да».
Однако я моментально забыла о здешних строгостях в отношении одежды, когда Хусейн вырулил на оживленную мостовую. Узкие улочки были запружены машинами, образующими сплошную пробку. Как только в этом потоке появлялся просвет, все водители устремлялись в него одновременно, давя на акселератор и на сигнал. Раздраженный задержкой, Хусейн развернулся и поехал в обратном направлении по улице с односторонним движением. Я могла наблюдать последствия нескольких столкновений – водители и пассажиры высыпали из машин на мостовую и истошно орали друг на друга, размахивая кулаками.
Амех Бозорг объяснила – Махмуди выступал в роли переводчика, – что обычно по пятницам машин на улицах мало. Это священный день отдохновения у мусульман: семьи собираются в доме старшего родственника для молитвы. Но сейчас близилось время священной проповеди в центре города, которую будет читать святейший из магометан. Эту святую обязанность чаще всего исполнял президент Ходжатолеслам Саид Али Хамени (не путайте с аятоллой Рохуллой Хомейни, который, будучи религиозным лидером, превосходит по статусу даже президента), ему помогал спикер парламента Ходжатолеслам Али Акбар Хашими Рафсанджани. Не тысячи – миллионы людей, подчеркнула Амех Бозорг, стекаются на эту молитвенную проповедь.
Махтаб молча наблюдала за происходящим, крепко прижимая к себе своего кролика; она с удивлением вбирала в себя странные картины, звуки и запахи этого нового мира. Я знала, что ей уже невтерпеж.
Целый час наша жизнь находилась в неумелых руках Хусейна, пока наконец мы не затормозили перед особняком наших хозяев – Баба Хаджи и Амех Бозорг. Махмуди похвастался, что это богатый район в северной части Тегерана, через два дома от жилища его сестры находится китайское посольство. Дом его сестры был огорожен высоким частоколом из зеленых металлических прутьев. Через двустворчатые стальные ворота мы вошли в зацементированный двор.
И я, и Махтаб уже знали, что перед тем, как войти в дом, надо разуться, – мы последовали примеру Махмуди, сняв туфли во дворе. Съехалось уже столько гостей, что часть двора была завалена самой разнообразной обувью. Здесь же стояло три пропановых рашпера, за которыми следили специально нанятые повара.
Войдя в огромный блочный дом с плоской крышей, мы очутились в холле, который по меньшей мере вдвое превосходил размерами большую американскую гостиную. Стены и двери были отделаны ореховым деревом глубоких тонов. Почти весь пол был устлан мягкими персидскими коврами – в три-четыре слоя. Поверх ковров лежали декоративные софрэ – скатерти с ярким цветочным узором. Единственным предметом мебели был стоявший в углу маленький телевизор.
В окна, выходившие на задний дворик, я увидела бассейн, наполненный ярко-голубой водой. И хотя я не люблю плавать, прохладная вода так и манила к себе.
Вслед за нами в дом потекли другие родственники, радостно и без умолку болтавшие. Махмуди прямо распирало от гордости – вон какая у него жена-американка. Он с сияющей улыбкой наблюдал, как родня суетится вокруг Махтаб.
Амех Бозорг показала нам нашу комнату, расположенную в дальнем крыле, налево от холла. Это была маленькая, вытянутая в длину спальня, где стояли две сдвинутые кровати с продавленными матрацами. Кроме кроватей здесь был еще большой деревянный шкаф – и все.
Я сразу повела Махтаб в туалет, расположенный в дальнем конце коридора. Когда я открыла дверь, мы обе отпрянули в ужасе при виде огромных тараканов, снующих по влажному мраморному полу. Махтаб было уже невмоготу, и она вошла, превозмогая отвращение. Она потащила за собой меня. Здесь был по крайней мере нормальный унитаз и даже биде. Правда, вместо туалетной бумаги на стене висел шланг.
Несмотря на сырость и кислый запах, проникавший в окно, пробитое в стене из смежной с туалетом ванной комнаты, отделанной в персидском стиле, это было намного лучше, чем в аэропорту.
Мы вернулись в холл, где нас ждал Махмуди.
