этот час настал. Либо вы едете, либо забудьте о нас.
– Пожалуйста! Дайте мне двадцать четыре часа, а тем временем продумайте до конца все детали.
– Нет. Сейчас или никогда.
Мы спорили еще несколько минут, но я не отважилась очертя голову устремиться к свободе. А что, если эти женщины, спрятав нас с Махтаб в какой-то квартире, так и не сумеют осуществить свой план? Сколько времени пройдет, прежде чем будет объявлен розыск матери и ребенка в стране, где ненавидят американцев?
Наконец я сказала:
– Ну что ж, до свидания.
В ярости Триш открыла дверцу машины.
– Просто вы боитесь его бросить, – заявила она. – И никогда этого не сделаете. Только болтаете языком, чтобы другие вам поверили. А на самом деле вы не прочь остаться здесь.
Машина умчалась, влившись в уличный поток движения.
Мы с Махтаб остались одни, чувствуя себя совершенно оторванными от мира, несмотря на толпу пешеходов. Монолог Триш отдавался у меня в ушах. Почему же я упустила шанс получить свободу? Была ли в ее обвинениях доля правды? Не занималась ли я самообманом, внушая себе, что мы с Махтаб сумеем когда-нибудь отсюда выбраться?
От этих вопросов мне стало страшно. Сейчас мы с Махтаб могли бы мчаться в белом «паконе» в неизвестном направлении навстречу туманному и, возможно, опасному будущему. Вместо этого мы спешили в магазин «Пол пицца» за сыром, чтобы побаловать вкусненьким моего мужа.
10
Мы стали регулярно видеться с агой и ханум Хаким. Мне очень нравился «человек в тюрбане» – он вовсе не был религиозным фанатиком. Махмуди тоже ему симпатизировал. Обладая большими связями в высокопоставленных кругах, где было немало его старых приятелей, ага Хаким пытался помочь Махмуди найти работу – место врача или, на худой конец, преподавателя. Кроме того, ага Хаким убедил Махмуди взяться за перо и перевести на английский язык труды их деда, которые он сам перевел с арабского на фарси.
Махмуди купил пишущую машинку, объявил мне, что отныне я буду его секретарем, и засел за перевод книги «Отец и дитя», где Тагати Хаким выразил свой взгляд на эту проблему.
Вскоре обеденный стол Маммаля и Нассерин, которым почти не пользовались по назначению, был завален рукописями. Махмуди передавал мне – на другой конец стола – исписанные от руки странички, которые я тут же перепечатывала.
В процессе работы я пришла к более глубокому пониманию мировоззрения Махмуди. По мнению Тагати Хакима, вся ответственность за воспитание ребенка ложится на отца – именно отец обязан привить ему нормы достойного поведения, «должный» образ мыслей и жизни в соответствии с заповедями ислама. Мать была здесь абсолютно ни при чем.
Неделю за неделей мы трудились в поте лица. Дед Махмуди писал витиеватым, высокопарным, назидательным стилем. Каждый день, когда я приводила Махтаб из школы, меня ждала стопка исписанных листков, и я немедленно должна была приниматься за работу, ибо Махмуди считал сей труд необычайно важным.
Однажды меня глубоко потрясли слова Тагати Хакима. Описывая обязанности детей по отношению к отцу, он рассказал притчу об умирающем, который мечтал в последний раз увидеть сына. У меня из глаз хлынули слезы. Строки на лежавшей передо мной странице затуманились. Ведь и мой отец умирал, и я должна была быть рядом с ним. Махмуди заметил, что я плачу.
– Что случилось? – спросил он.
– Эта притча об умирающем отце… Как ты можешь не пускать меня к папе, когда он при смерти?! Ты нарушаешь принципы, сформулированные твоим же дедом.
– Разве твой отец мусульманин? – язвительно осведомился Махмуди.
– Конечно, нет.
– Тогда это не важно. Он не в счет.
Я бросилась в спальню, чтобы выплакаться вдали от посторонних глаз. На меня накатило такое чувство одиночества, что стало нечем дышать. Я представила себе лицо папы и вновь услышала его слова: «Было бы желание, а выход найдется».
Должен же быть какой-то выход. Обязательно должен быть выход.
Однажды, когда мы были в гостях у аги и ханум Хаким, они предложили нам с Махтаб посещать занятия по изучению Корана, организованные специально для женщин, говоривших по-английски, и проводившиеся днем по четвергам в мечети Хоссаини Эршад. Это предложение лишний раз подтверждало их расположенность ко мне. Разумеется, они надеялись обратить меня в свою веру, но при этом искренне желали мне счастья и благополучия, ибо именно счастье и благополучие и были, по их мнению, главными плодами ислама. Более того, в этом предложении содержался и скрытый намек, адресованный Махмуди, – мол, меня следует чаще выпускать из дома и позволять мне общаться с теми, кто говорит на моем языке. Супруги Хаким были бы бесконечно рады видеть меня добропорядочной мусульманской женой, но только в том случае, если я стану таковой по собственному свободному выбору.
У меня мгновенно поднялось настроение. Я не испытывала ни малейшего желания изучать Коран, но перспектива встречаться с женщинами, которые говорили по-английски, приводила меня в счастливое возбуждение.
Махмуди хранил молчание – еще бы, ведь я могла выскользнуть из-под его контроля. Но я знала, что он вынужден смириться. Любое «предложение», исходившее от аги Хакима, для Махмуди было равнозначно безоговорочному приказу.
В следующий четверг после школы он нехотя усадил нас с Махтаб в такси и повез в мечеть. Он вознамерился было утвердить свое превосходство и здесь, попытавшись осмотреть класс, прежде чем
