ангела. А теперь я понимаю, что не ошибся…
Опять те же глаза. Она силилась понять: где, где во имя всех святых, она уже видела такой взгляд?
— Вы смущаете меня, Ваше Высочество, — Моретта прикрыла лицо веером. — Я не заслужила таких комплиментов.
— Разумеется, Ваше Высочество. Разве ангел может быть доволен тем, как его славит простой человек?
Она зарделась. Неожиданно ей пришло на ум, что Баттенберг не был столь изыскан в своих речах. Теперь ей уже хотелось говорить с цесаревичем, и она вовсе не жалела, что здесь оказался не Сандро.
— …Скажите, Ваше Высочество, — ее голос звучит крайне заинтересовано — добрый знак! — А песни наших композиторов вы знаете?
Вот это влип! Черт его знает, какие там у немцев сейчас композиторы?! Ну, не Дитера же Болена ей петь! Да я изо всей немецкой музыки, только Вагнера и Шумана знаю… Оп!
— Да, Ваше Высочество. Шумана, например.
И, не дожидаясь ее ответа (еще спросит о каком-нибудь современнике, и будешь выглядеть серым невежей!), я затягиваю одну из песен цикла 'Любовь поэта'. Это единственная песня, которую Николай сумел выучить до моего прихода, а я не догадался расширить запас. Вроде нравится. Кажется, пронесло.
Допев до конца, я выжидательно смотрю на нее. А девочка-то «поплыла»! Было бы это в ХХ веке, еще немного — и можно было бы смело приглашать к себе, на рюмку чая и полюбоваться потолком в моей спальне! Теперь главное — не торопить события.
— Ах, Ваше Высочество, как я жалею, что даже если я приглашу вас в Россию, вы не примете моего приглашения.
— Но почему же, Ваше Высочество? Кстати, называйте меня просто Мореттой — мне будет приятно.
— Охотно, только тогда и вы называйте меня Ники. Ах, Моретта, ведь ваши родители никогда не согласятся, чтобы их дочь, к тому же — чужая невеста, поехала в страну, которую они считают варварской. А мое отечество так прекрасно!
— У вас, наверное, уже лежит снег, Ники?
Так, по географии твердая единица. М-да, не дворянская это наука, география. Извозчики-то на что?
— Что вы, Моретта, сейчас у нас стоит такая же погода, как и в Берлине. Вот чуть позже действительно ударят морозы. Ваше… Моретта, скажите, вы любите охоту?
— Ах, нет! — она смешно морщит носик. — Стрелять в бедных зверей — это ужасно!
— Да нет, я говорю не об охоте с ружьями. Любите ли вы охоту с собаками?
— Да, да! Это так забавно: скакать по полям, брать барьеры, и гнаться за лисой…
— О, Моретта, это только изнеженные англичане травят собаками лис, а мы — мы берем волков и медведей! Ах, если бы вы знали, как это прекрасно, когда под подковами звенит мерзлая земля, заливается на разные голоса свора, и ты мчишься вперед, и пронзительный ветер сечет лицо, и выдавливает из глаз слезы восторга. И взять волка, живьем и бросить его к ногам своей… — я обдуманно умолкаю.
Проняло! Как Бог свят — проняло! Она смотрит на меня с восторгом. Надо продолжать.
— А потом, после охоты, как замечательно увидеть вдали золотой купол церкви, услышать благовест, и радоваться, и смеяться, и сожалеть лишь о том, что не можешь обнять весь этот простор, всю эту ширь, всю бескрайнюю Русь!
— Как прекрасна ваша родина, Ники — шепчет Моретта заворожено.
Ну, теперь последний штрих — Баттенберг не слишком богат, и вряд ли баловал тебя дорогими подарками. А у нас в резерве — тяжелая артиллерия господина Фаберже!
— Моретта, я должен сказать вам: я люблю вас. Я знаю, что мой удел — несчастная неразделенная любовь, знаю, что ваш избранник — достойный человек, который любит вас и сделает вас счастливой. Но в память о том, что несчастный русский осмелился вас полюбить, я прошу, я умоляю вас принять это.
Моретта разглядывает шевровый футляр, потом открывает его и замирает в немом восхищении. Слава, слава русским ювелирам!
— Это белое золото и эти бриллианты пусть напоминают вам о снегах моей милой родины. А эти рубины, из которых сложено сердечко, пусть цветом своим напомнят вам о той горячей крови, которая готова ради вас излиться вся, до последней капли, из сердца того, кто счастлив одной лишь мыслью о том, что вы иногда вспомните его с состраданием.
Добил! До конца! Теперь уйти, пошатываясь точно от непосильной ноши. Не оборачиваться, не смей! Вот так, молодец. А теперь — спать, спать, спать. Завтрашний день, полагаю, принесет мне множество хороших новостей.
'Железный канцлер' был несколько озадачен просьбой императора явиться 'на ковер'. Оба они были уже немолодыми людьми — чего уж там, старыми пердунами, ему самому перевалило за 70, а Его Императорское Величество Вилли давно уже разменял восьмой десяток. Ну не то чтобы очень давно, но в таком возрасте, знаете ли, год идет за 10. И вот ничегошеньки на этот день не планировалось — ни визита английского посла (напихать бы ему за спину свежего уголька из Эльзаса и отвесить пинка — годы годами, а на один полноценный удар, знаете ли, хватит, для такого дела не жалко), ни нижайших просьб депутатов рейхстага. Может быть, заявился кто-то из «бывших» — ну там курфюрст Саксонский какой-нибудь, нижайше просить назад «владения»? Так такому визитеру не упустит случая отвесить пинок Императорское Величество, присутствие канцлера для этого совершенно не требуется.
Все вроде бы в порядке. Обоим великим людям (в отличие от многих идиотов-журналистов, Бисмарк вполне искренне считал своего императора великим), вообще говоря, осталось еще масса неподъемной работы — но заниматься ей через несколько лет будут уже другие. А ведь так много осталось сделать. Уговорить этого медведя на договор «перестраховки» — очень важно оторвать русских от Франции. Сделать все, чтобы занять Великобританию внутренними проблемами — ирландцами и шотландцами на острове, бурами в Африке, да мало ли еще кем. Франция, Австрия, Италия, Испания, Балканы… А главное — решить вопрос с наследником Его Величества. Конечно, по вполне достоверным докладам врачей, кронпринцу Фридриху осталось совсем немного, но даже это «немного» может растянуться на несколько лет. Что способен такой болван за несколько лет сделать… о-о-о-о-о, можно перечислять долго и с некоторыми вкраплениями русского — уж бывшему ли послу в Петербурге не знать таких выразительных вкраплений.
— Ваше Величество! — вежливый кивок.
— Проходи, Отто, — ответил слегка дребезжащий голос не по-стариковски подтянутого человека. — Уж извини старика, что потревожил. Хочу посоветоваться с тобой, знаешь ли. Как любитель живописи с любителем живописи…
Вот тут едва ли не впервые за всю жизнь 'железный канцлер' оказался по-настоящему ошарашен. В чем-чем, а в пристрастии к живописи будущий герцог Лауэнбург не был замечен самыми проницательными разведками мира. Да и Его Величество… впрочем, иные батальные картины император вполне даже ценил.
И одна такая стояла сейчас прямо перед ним, всего-то в паре-тройке метров. Не дожидаясь официального разрешения — боги Вальгаллы, не первое десятилетие изволим здесь появляться — канцлер присел в заботливо установленное недалеко от кайзера кресло. И пригляделся к картине.
Так… поле боя, усеянное телами в форме старой прусской армии времен войны с Наполеоном. Попадаются и другие, но тоже знакомые мундиры — ну, как же — русские! Надо думать, не то Прейсиш- Эйлау, не то Фридланд. И скорее, все же Фридланд — вон он, проклятый корсиканец, уставился куда-то с такой рожей, словно живую квакшу лимоном заел.
А уставился он на тяжело раненого офицера. Русский кавалерист, конечно — правда, не определить, кавалергард, драгун или гусар, больно уж много крови, да мундир изорван. Надо думать, художник и сам не
