продолжил:
— Сегодня, мой господин, мы возликуем в честь вечного символа Египта, рожденного от силы, связывающей север с югом. Это плод терпения, переполняющего всех его детей — от земледельца с мотыгой до писца с листом папируса. Это вдохновение для той веры, которая живет и будет жить в душе египтян. Это образец гения, сделавшего нашу родину правительницей всей земли, вокруг которой плавает солнце на своем священном корабле. И он навечно останется бессмертным откровением, проникшим в сердца египтян, — даровавшим им силу, привившим терпение, воодушевившим их веру и вдохновившим на созидание.
Царь слушал архитектора с восторженной улыбкой. Его проницательные глаза сверкали, а лицо выражало восхищение. Когда Мирабу закончил, фараон сказал:
— Что же, мы поздравляем тебя, о архитектор, с несравненным великолепием и благодарим за блистательную работу, которая так возвеличивает твоего царя и страну. За это тебе полагается наше признание и похвала. Мы отметим твое бесподобное чудо празднеством, достойным его бессмертной красоты.
Склонив голову, Мирабу слушал речь Хуфу, словно божественный гимн.
Чтобы торжественно открыть свой грандиозный монумент, фараон устроил официальную церемонию невероятных масштабов, во время которой священное плато вместило на себе людей в два раза больше, чем на нем раньше трудилось рабочих. На сей раз египтяне несли в руках не мотыги и прочие инструменты, а флаги, оливковые ветви, пальмовые листья, побеги базилика и распевали священные гимны. Среди этих толп солдаты обустроили широкую дорогу, которая тянулась от Долины вечности на восток, после чего огибала пирамиду, чтобы затем спуститься на запад, где она снова заворачивала на плато. По ней вышагивали группы чиновников, совершая обход вокруг колоссальной пирамиды. Впереди шли жрецы, а за ними — светская знать. Потом двигались отряды армии, расквартированные в Мемфисе, на лошадях и пешие, пробивая себе путь сквозь скопление народа. Но все взгляды были прикованы к Хуфу и его сыновьям: люди поворачивали головы им вслед, славословя царя из глубин своих сердец. И казалось, что все они тянулись вперед, в одном направлении, будто совершая общую молитву.
Фараон приветствовал открытие пирамиды краткой речью, а затем визирь Хемиун освятил ее благословением. Покончив с этим, царский кортеж отправился обратно в Мемфис, и знать стала постепенно расходиться. Простой народ в своем безудержном ликовании продолжал обходить грандиозное строение. Люди не покидали плато до тех пор, пока луна не простерла свое волшебное сияние и магическое спокойствие над зеленой, словно драгоценный камень, долиной.
Вернувшись во дворец, Хуфу пригласил принцев и своих приближенных в уединенные покои западного крыла. Воздух уже был напоен ароматами из сада. Зажгли светильники, и кресла из чистого золота в роскошной комнате, на которые расселись приглашенные, засияли тревожным огнем пожара.
Взгляд фараона выдавал внутреннее напряжение от тяжелых обязанностей, которые были возложены на него. Хотя внешне владыка Египта не изменился, было очевидно, что тяготы правления надломили что-то внутри него. Это не прошло незамеченным для его ближайшего окружения — Хафры, Хемиуна, Мирабу и Арбу. Они видели, что фараон мало-помалу становился аскетом, погружаясь в дела, не требовавшие физических усилий, как бы ни были дороги его сердцу гораздо более мужественные занятия вроде охоты. Теперь он предпочитал миросозерцание и чтение: иногда утренняя заря заставала его сидящим на ложе с книгой по теологии или философии в руках. Былое чувство юмора сменилось у него сарказмом, насыщенным унылыми мыслями и дурными предчувствиями.
Самым удивительным в этот вечер — и самым неожиданным — было то, что фараон выказывал признаки непонятной тревоги и душевных страданий, в то время как ему следовало бы весело отмечать самое значительное достижение в истории его страны.
Из тех, кто был рядом с ним, первым распознал мрачное настроение царя архитектор Мирабу Он не смог удержаться, чтобы не спросить:
— Что так явно беспокоит моего господина?
Фараон с легкой усмешкой взглянул на него и тоже задал вопрос, словно размышляя вслух:
— Знавала ли история царей, чей разум не был бы полон забот?
Не раздумывая над этим ответом-вопросом, мастер возразил:
— Но сегодня вечером моему господину пристало праздновать без всяких отговорок.
— И по какой же причине твой господин должен веселиться и ликовать? — иронически поднял бровь Хуфу.
Мирабу после этих полных горького сарказма слов царя потрясенно замолчал и чуть не забыл о великолепии хвалебной речи в честь фараона и пышности устроенного им торжества. Принцу Хафре и вовсе не нравились перемены в настроениях отца.
— Потому, мой господин, — твердо заявил он, — что сегодня мы отмечаем благословение величайшего свершения в летописи Египта.
Хуфу рассмеялся:
— Это ты о моей гробнице, о принц? Разве подобает человеку приходить в восторг, когда ему уж уготована могила? Пусть даже великолепная?
— Да продлит владыка долгую жизнь нашего повелителя, — сказал Хафра. — Славная работа заслуживает признания и праздника.
— Да-да, — кивнул царь, — но если она напоминает о смерти, то к тому, что ты перечислил, надо бы еще добавить и печаль.
— Напротив! Эта гробница будет говорить поколениям о бессмертии, мой повелитель! — со страстью в голосе воскликнул Мирабу.
— Мирабу, — улыбнулся фараон, — я восхищаюсь твоей работой, но намеки на то, что человек смертен и царя не минует чаша сия, наполняют душу скорбью. Да, я не заостряю внимание на том, что именно вдохновило тебя на создание этого монумента, обреченного простоять многие века. Просто говорю, что бессмертие само по себе есть смерть для наших дорогих, недолговечных жизней.
В разговор вмешался визирь Хемиун. Он сказал спокойно, серьезно и с искренней верой:
— Мой господин, гробница — это ворота в вечное существование.
— Конечно, Хемиун. Но все же грядущее путешествие через реку смерти требует серьезных приготовлений, особенно когда оно бесконечное. Ты не думай, будто фараон страшится того или сожалеет. Нет, нет и нет! Просто я поражаюсь этому символическому жернову, который крутится и крутится, перемалывая всех — царей, жрецов, воинов, простолюдинов…
Принц Хафра устал от философствований отца.
— Мой господин слишком много времени тратит на размышления, — скептически заметил он.
— Возможно, принц, тебе эти размышления не нравятся, ибо ты ждешь не дождешься, когда меня забальзамируют и поместят в виде мумии в мой вечный дом, а ты наконец-то займешь мой трон…
— Как вы можете так думать, отец? — Хафра побагровел от злости, но взял себя в руки и уже более хладнокровно сказал: — Правда в том, что созерцание течения времени — это занятие для мудрецов. Что же до тех, кого боги обременяют тяготами правления, неудивительно, что они стараются отгородиться от этих сложных проблем.
— Ты хочешь сказать, что я совсем состарился? — с насмешкой спросил его Хуфу. — Что я должен читать лишь Книгу мертвых, а не мудрые трактаты философов? Ты это хочешь сказать, сын мой? — повторил он уже с некоторой угрозой в голосе.
Присутствующие встревожились, а принц просто испугался.
— Пусть меня покарают боги, отец, если я смею думать и говорить такое! — выпалил он.
С иронией, но уже твердо царь сказал:
— Успокойся, Хафра. Знай, что твой отец сохраняет властную хватку своей железной руки.
— В этом ни у кого нет сомнений, — ответил Хафра. — Теперь я доволен вашими словами, хотя и не услышал ничего нового.
— Или ты думаешь, что царь не царь, если только он не объявит кому-нибудь войну? — не сдавался Хуфу.
Принц Хафра постоянно указывал отцу на то, что ему следовало послать войска, чтобы усмирить племена Синая. Он понял, что имел в виду фараон, и был чрезвычайно удивлен.
