занят поиском Царицы Золотые Кудри и женится на ней. Царица эта звездно-небесного происхождения: под конец сказки она обращается звездой и прячется на небе среди своих сестер. При помощи друга- звездочета Иван Быкович возвращает ее назад: "Сорвалась звездочка с своего места, быстро покатилась по небу, упала на корабль и обернулась Царицею Золотые Кудри". В ряде сказочных вариантов Иван Быкович именуется Иваном Коровьим Сыном, что не только соответствует действительной сюжетной канве, но и отражает определенную стадию социально-экономического быта русского народа, когда корова-кормилица сравнивается по своему значению с тягловым быком, а при замене последнего конем вообще выдвигается на передний план. Как и во многих мифологических и архаических религиозных системах, корова у славян - символ плодородия, изобилия и благоденствия, а бык - символ могущества и богатства. Традиция возвеличивания образа коровы, восходящая и к древнеегипетской мифологии, и к ведийской, а затем и индуистской религии, где корова до сих пор священное животное, - эта традиция закрепилась и в русском народном миросозерцании и сохранилась вплоть до нынешних времен, оказав, в частности, воздействие на творчество новокрестьянских поэтов С.Есенина и Н.Клюева. Древний, в основе своей доиндоевропейский, образ тотемной коровы и ее небесно-космических атрибутов пронизывает весь русский сказочный фольклор. В концентрированной форме он отразился в известной сказке о Крошечке- Хаврошечке - шедевре устного народного творчества из афанасьевского Cборника. Чудесная корова - помощница преследуемой девушки - гибнет в результате злых козней, из ее костей (вариант - из кишок) вырастает волшебная яблоня с серебряными ветвями и золотыми листьями (в русской сказке лишь в этом отдаленный намек на космические цвета солнечно-золотой и серебряно-лунный). Зато совершенно недвусмысленные космические реминисценции обнаруживаются в таком же сюжете о волшебной корове (в вариантах - быка) в белорусской сказке, записанной в прошлом веке в Витебской губернии Е.Р.Романовым. Сказка интересна редким в славянском фольклоре нюансом: отец после смерти жены пытается жениться на собственной дочери. Но мать из могилы советует дочери выдвинуть условие: пусть отец сперва справит платье "как на небе звезды, как на небе месяц" (вот они космические реминисценции!). Второе условие тоже связано с Космосом: отец обязан был справить повозку и коней, как звезды и как месяц. По счастью, кровосмесительства не произошло - да такое с точки зрения позитивной народной морали, закреплявшейся в фольклоре, и не могло случиться (что вообще-то не исключало случаев инцеста). По третьему условию, выдвинутому сиротой по совету матери (из могилы), отец должен жениться на вдове с тремя дочерями (в популярном варианте - Одноглазка, Двухглазка и Трехглазка). Дальше сюжет разворачивается по знакомой схеме: мачеха с дочерями пытается извести падчерицу, но той помогает волшебная Коровка Буренька. Когда мачеха с помощью дочерей выследила Корову, она велит ее зарезать. Но падчерица, по совету матери, находит зернышко в кишках зарезанной коровы, сажает, и из него вырастает яблоня - одно яблоко золотое, другое серебряное, которые никому не даются (золото и серебро здесь, как и полагается, олицетворяют Солнце и Луну). Да и падчерица между тем продолжает разъезжать в платье, как звезды и месяц на небе, и в такой же повозке с конями. (Здесь, несомненно, смутное воспоминание о космических колесницах древнеарийских богов, сохраненное в народном сознании и фольклоре.) Увидал ее в таком виде царский сын и влюбился. Падчерица пытается скрыться, но царевич разливает на ее пути растопленную смолу, в которой увязает один башмачок. Его стали примерять девушкам по всему царству, при этом мачеха подсекла пальцы своим дочерям, а падчерицу спрятала под корыто. Царевич находит свою суженую и женится на ней. Казалось бы, все - но нет. Когда у молодой царицы родился ребенок, мачеха превратила падчерицу в лису и подменила собственной дочерью. В конце концов обман разоблачается: муж увидел, как лиса сбрасывает шкуру, чтобы покормить своего ребенка. Шкура сжигается, и наступает неотвратимое возмездие: мачеху и ее дочь - царицу-самозванку привязывают к конским хвостам и пускают в чисто поле. Напрашивается параллель между русским понятием "корова" во всех его мифологических и обрядовых смыслах, с одной стороны, и, с другой стороны, одним из имен греческой Персефоны (римской Прозерпины) - Богини Подземного царства, дочери Зевса и Деметры, у которой ее когда-то похитил Аид и сделал своей супругой (рис.163). Второе, не менее известное имя (даже, скорее, прозвище) Персефоны - Кора, что дословно означает "девушка", "дева", "девственница". Здесь напрашивается прямая аналогия с нарицательным именем русской невесты - "корова" и первоначальным смыслом имени греческой Коры - "дева-девственница". Оба слова оказываются близкими по смыслу и этимологически родственными. Рудименты древнего поклонения Быку и Корове сохранялись в народе вплоть до ХХ века. Исследователи русского фольклора Б.М. и Ю.М.Соколовы сообщили в Предисловии к своему сборнику "Сказки и песни Белозерского края" (Пг., 1915) о бытующем среди новгородских крестьян языческих обычаях. В храмовый праздник 8 сентября и церкви села Пречистого крестьяне приводят "обещанный" скот. На паперти, в особо для этого устроенном месте, одного быка торжественно закалывают; мясо варят и тут же угощают им нищую братию. С поправками на время здесь несомненный отголосок того самого древнейшего обряда, о котором упоминается в известной присказке: "На Море-океане, на острове Буяне - стоит дуб зеленый, под ним бык печеный, в нем нож точеный..." Корни же данного обряда уходят в доиндоевропейскую и индоевропейскую древность, когда Бог-громовержец (Индра, Зевс, Юпитер, Перун) или отождествлялся в какой-либо своей ипостаси с быком, или же очень тесно привязывался к корове-бычьим мифологическим сюжетам, а ритуал во многом сводился к принесению соответствующей жертвы. Точно так же в честь Бога-громовержца приносились в жертву быки на Русском Севере. Еще в конце прошлого века среди крестьян Олонецкого края бытовал обряд жертвоприношения быка, подробно описанный Е.В.Барсовым. В урочный час приводили к церкви одного или нескольких "завиченных" (заветных) быков. Если жертвенных животных было несколько, то бросали жребий, кому из них быть первым. Хозяин избранного быка, получив благословение священника, отрезал у жертвы кончик правого уха и передавал его в часовню. Затем быка отводили на поварню, убивали, разрубали и варили большими кусками (от 4 до 8 фунтов), при этом мясо прикрепляли к краям котла ивовыми прутьями. Голову и бульон отдавали нищим, а правую заднюю ногу на причет церковный. По окончании вечерни или обедни священник с причетниками освящал жертву, и народ тотчас же бросался делить Ильинскую жертву. Поделив Ильинское мясо, все отправлялись на луг, где устраивалась общая трапеза. Кости сохранялись - они считались приносящими счастье и увеличивающими (утраивающими) богатство. В описанном обряде причудливо переплелись и ужились языческие и православные обычаи. Подобные жертвоприношения - и не одних только быков - в прошлом многократно описывались в русской литературе, локализовываясь в основном в северных областях. Совсем не случайно, что жертвенный обряд с быком перемежевывался при этом с жертвоприношением оленя. Это наверняка объясняется особенностями тотемных предпочтений на разных стадиях развития протославянских и индоевропейских этносов. Вполне естественно предположить, что культ дикого оленя предшествовал культу одомашненного быка (коровы). Логика же тотемной памяти иррациональна: в преемственном коллективном сознании сменявших друг друга поколений два древних тотемных символа - олень и бык - слились в единый образ тура-оленя: еще совсем недавно в южнорусском фольклоре жива была песня про "дивное зверье тура-оленя". Любопытно также, что в древнерусском языке долгое время сохранялась архаичная вокализация слова "олень" - "елень", в котором явственно просматривается его происхождение от слова "ель", "елка" (получается: "елень" - это ельниковый зверь, то есть тот, что живет среди елей). Из этого же лексического гнезда вышли исконно русские слова "елань" ("лесная прогалина" или "луговая равнина") и образованное от первого - "лань" ("дикая коза"). Память о тотемном праиндоевропейском и постиндоевропейском прошлом явственно просвечивается в былине "Два тура и турица". Удивительно также, что сохранилась она и была записана в конце прошлого века среди терских казаков. Содержание этой редкой былины на первый взгляд самое что ни на есть приземленное: подгулявшие накануне казаки вышли поутру опохмелиться за городскую стену и вдруг увидели двух золоторогих туров. Здесь в бытовую часть повествования вклинивается архаично-сказочная вставка, в которой рассказывается, как два тотемно-ритуальных быка (откуда их златорогость) плывут к гиперборейскому Острову Буяну:
Да бежали туры во сине море, Да спускались туры в море по брюхо, Забивали туры морду по уши, Достовали туры ключевой воды; А напившись туры в море поплыли. Переплывши туры Океан-море, Переплывали туры на Буян-остров, Там встречала их родная матушка, Молодая турица златорогая, Златорогая да одношерстная...
Сюжет о двух турах и турицах златорогих известен и в северных записях - и, в частности, во вступлении к одному из вариантов былины о
