новых правителей не пришёл никто, но ЦК и Совет Министров сообща прислали большой венок. Прислал венок и Анастас Микоян, тихо живущий в почётной отставке. Преемники Хрущёва явно хотели, чтобы проводы его из этого мира прошли как можно незаметнее.
Однако некоторый драматизм в событие удалось внести 36-летнему сыну Хрущёва Сергею. Вскоре после того, как открытый гроб установили на платформе возле могилы, Сергей поднялся на кучу вырытой земли и обратился к толпе с речью. Мы все стояли неподалёку в узких проходах между соседними могилами.
«Мы просто хотим сказать несколько слов о человеке, которого хороним сейчас и которого оплакиваем, — начал он. Потом замолк на минуту, собираясь с силами. Губы его дрогнули. — Небо плачет вместе с нами, — сказал он: закапал мелкий дождь. — Я не буду говорить о великом государственном деятеле. В последние дни газеты всего мира уже высказывались об этом. Я не буду оценивать вклад, который внёс Никита Сергеевич, мой отец. Я не имею права на это. Это дело истории… Единственное, что я могу сказать, что он никого не оставил равнодушным. Есть люди, которые любят его, есть и такие, которые его ненавидят. Но никто не мог пройти мимо него, не обернувшись… От нас ушёл человек, имевший полное право называться человеком. К сожалению, настоящих людей среди нас немного… »
Потом провожающим дали возможность пройти мимо гроба. Маленький оркестр играл траурные марши. Хрущёв покоился на алом атласе, одетый в чёрный костюм и белую рубашку с черным галстуком. Губы его были непривычно поджаты, на лицо лёг восковой налёт, но знаменитый профиль оставался неизменным. Кто-то держал над его изголовьем зонт, продолжал лить дождь.
Когда все, кто хотел, прошли мимо гроба, плачущая жена Хрущёва коснулась рукой лба своего мёртвого мужа. Остальные родственники сделали то же самое. Затем рабочие закрыли гроб и заколотили его. Над могилой стоял человек с красной подушечкой в руках, к которой были приколоты все 27 наград Хрущёва, в том числе и самые высшие. Гроб опустили в могилу»[110].
Примерно в это время с группой старых большевиков на кладбище пропустили историка А. М. Некрича. В своих мемуарах он пишет: «Спешным шагом устремляюсь к месту похорон. В этот момент гроб с телом Хрущёва спускают в могилу. Оркестр заиграл гимн. Четверо здоровенных могильщиков быстро начали засыпать могилу, а затем сооружать погребальный холм. Я огляделся. Со всех сторон щёлкают фотоаппараты и жужжат камеры корреспондентов. Их было довольно много. Наверное, несколько десятков. На могилу кладут венки, засыпают холм цветами. Могильщики укрепляют мраморную, белого цвета плиту. На ней золотыми буквами выведена лаконичная надпись: „Хрущёв Никита Сергеевич. 1894 — 1971“. Чуть повыше водружается портрет покойного в застеклённой рамке…
Ближайшие родственники Хрущёва сгрудились возле могилы. Мелькнуло измученное, выплаканное лицо Нины Петровны. Сжавшаяся в комок Рада Никитична, статная молодая женщина с красивым лицом, которую поддерживает подполковник авиации. Широкая фигура Аджубея. Какое у него одутловатое лицо, будто равнодушное!
… Я увидел своего друга и пробираюсь к нему. Он стоит большой и печальный. Как-то пенсионер Хрущёв приглашал его приехать, но он не приехал. Сейчас сожалеет, наверное, об этом. Трогаю его за плечо. Вокруг очень много сотрудников государственной безопасности. Все в штатском. По манере держаться, по покрою костюмов отличаю довольно высокопоставленных лиц из этого ведомства. Но почему их так много? Почему так много милицейских и солдат внутренней охраны, скрытых под брезентовыми крышами военных грузовиков? Почему «санитарный день»? Зачем Новодевичье кладбище, а не Кремлёвская стена? Какая ирония судьбы! Никита Хрущёв будет покоиться среди артистов, поэтов, академиков — словом, среди интеллигенции, интеллигентов, к которым он часто бывал несправедлив, но лишь одни они поминают его сегодня добрым словом. А тот, другой, и после своей смерти будет находиться вместе со своими соратниками у стен Кремля… »[111] Следует привести ещё одно воспоминание — Эрнста Неизвестного. Он позднее писал: «После похорон Хрущёва ко мне приехали сразу два человека — это был сын Хрущёва Сергей, с которым я до этого не был знаком, и сын Микояна, тоже Сергей, с которым я дружил и который поддерживал меня в самые трудные дни. Они вошли, осмотрелись и долго мялись. Я сказал: „Я знаю, зачем вы пришли, говорите“. Они сказали: „Да, вы догадались, мы хотим поручить вам сделать надгробие“. Я сказал: „Хорошо, я соглашаюсь, только ставлю условие, что я буду делать, как считаю нужным“. На что Сергей Хрущёв ответил: „Это естественно“. — „Я считаю, что художник не может быть злее политика и поэтому соглашаюсь. Вот мои аргументы. А какие у вас аргументы: почему это должен делать я?“ На что Сергей Хрущёв сказал: „Это завещание моего отца“ Позже мы к этой теме не возвращались. Но то, что Хрущёв завещал, чтобы памятник делал именно я, было подтверждено польской коммунисткой во время его открытия. Она подошла ко мне и сказала: „Никита Сергеевич не ошибся, когда завещал вам сделать это надгробие“. Это же подтвердила и Нина Петровна Хрущёва.
Открытие памятника происходило под дождём в одну из годовщин смерти Хрущёва. Были все члены его семьи и корреспонденты, была охрана. Никого не пускали на кладбище. Приехал Евтушенко, который пытался быть в центре внимания. Никто не произносил речей. И когда все члены семьи повернулись и ушли, потому что им не нравилось, что Евтушенко произносит речи, когда они молчат, — я с Сергеем и пятью своими друзьями поехал на квартиру к Сергею Хрущёву. Он достал бутылку коньяка, какого-то столетнего коньяка, который подарил Хрущёву де Голль, и сказал: «Вот мой отец никогда не решался выпить этот дорогой коньяк. Сейчас мы выпьем его сами». И мы распили эту бутылку коньяка»[112].
В день своего 70-летия, после вручения ему знаков Героя Советского Союза, Н. С. Хрущёв выступил с краткой речью, в которой сказал: «Смерть для некоторых политических деятелей иногда наступает раньше их физической смерти»[113]
Он не подозревал, что скоро это произойдёт и с ним самим.
Хрущёв потерял свою популярность ещё в последние годы власти. И в годы его вынужденной отставки не было в стране ни одной общественной группы, которая хотела бы возвращения Хрущёва. В эти годы он, в сущности, перестал существовать как политически значимая фигура. Однако в последние 10 — 15 лет интерес к личности и политической деятельности Хрущёва непрерывно растёт.
Конечно, Хрущёв был политическим деятелем и человеком, о котором разные люди могут судить и судят по-разному. Посол США в Москве Ч. Болен, много раз встречавшийся с Хрущёвым, писал: «Никита Сергеевич Хрущёв был рождён и вскормлен партией большевиков. Крестьянин в сущности, он не был философом-идеологом, хотя и был искусным спорщиком. Он ничего не прибавил к основам коммунистической доктрины, кроме некоторых прагматических отклонений, исходящих из понимания того, что ядерное оружие сделало военное разрешение конфликта немыслимым, неважно идёт ли речь о конфликтах межнациональных или революционных. Он принимал все основные принципы марксизма-ленинизма… Но сверх того у него была гениальная способность чувствовать свою страну и свой народ… Хрущёв был импульсивным человеком, что сочеталось в нём с неистовой энергией, и это делало его привлекательным, но часто вело к печальным последствиям… »[114] В очерке «Последний романтик» советский публицист и учёный А. Стреляный писал: «Хрущёв был из породы людей, как бы созданных чрезвычайными положениями и для чрезвычайных положений, когда надо все мобилизовать на что-то одно. Это люди для свершения крупных разовых дел, решения отдельных проблем авральными методами. Все оставить, все забыть, на все махнуть рукой, ничего не считать, не мерять — навалиться всем миром на одну сторону и вытащить её… Этому рабочему-революционеру с его малым набором самых грубых, но алмазно-твёрдых понятий о том, что такое социализм, ни в какой мере не дано было проникнуться тем спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперёд, к которому призывал под конец Ленин. Хрущёву мог бы помочь народный здравый смысл, которого ему не надо было занимать для дел, далёких от идеологии и политики. Но в том-то и суть, что далёких. Он не был бы тогда революционером, оторванным от жизни так, как только и может быть оторван человек, выросший в идейной атмосфере, где линии и платформы важнее лиц и фактов. Разве мог человек иного типа и биографии из одного почтения к теории взяться вдруг „всемерно развивать совхозную систему, так как она имеет более совершенные формы социалистической организации труда“, преобразовать десятки тысяч колхозов, имевших хоть чуточку свободы, в совершенно бесправные совхозы, чтобы через несколько лет удивляться и гневаться: почему они убыточны, почему никак не окупаются затраты на превращение их из низшей формы в высшую? Как он торопил, как торопился! Всё должно делаться быстро, по-солдатски, по- боевому. Среди его понятий не было понятия о постепенном накоплении количества в качество: средств, опыта, знаний, он не признавал никакой эволюции, признавал только революцию, только скачки и
