немецком языке должны были привлечь особое внимание следователей. Однако их даже не перевели на русский язык и сожгли вместе с другими материалами. В акте, который показали писателю после реабилитации, они числятся как «письма неизвестного автора на иностранном языке».
Судьи, за 5-10 минут приговаривающие людей к длительным срокам заключения или к расстрелу, прокуроры, дававшие санкцию на арест, — все они хорошо знали, что творят произвол. Но для них предпочтительнее было творить произвол, чем становиться его жертвами. «Без щемящего душу трепета, — писал в своих мемуарах бывший военный прокурор Ишов, — нельзя вспоминать работавшую во втором отделе Главной Военной прокуратуры Соню Ульянову. Все дела, сфабрикованные в НКВД на честных советских граждан, проходили через окровавленные руки женщины, готовой переступить через горы трупов честных коммунистов во имя сохранения собственной ничтожной жизни».
Достаточно ясно представляя себе, с какими людьми они имеют дело, все почти начальники лагерей и большая часть офицерского состава относились к заключенный с чрезмерной и даже подчеркиваемой жестокостью. Что превращало работников НКВД (хотя и не всех) в садистов? Что заставляло их переступать все законы и нормы человечности? Ведь многие из них были в свое время неплохими людьми и не по призванию, а по партийной или комсомольской путевке пришли в органы НКВД! Причин несколько. И, пожалуй, главная — страх самому оказаться в положении заключенного. Этот страх глушил все иные чувства. «Если многие арестованные, — сказал мне один весьма информированный собеседник, — из страха перед расстрелом или пытками почти без сопротивления давали на следствии любые показания, идя таким образом на сотрудничество с органами НКВД, то тот же самый страх сковывал и большинство работников НКВД». Кроме того, в органах НКВД шел особый отбор тех, кто немного, умнее и гуманнее других — отсеивали, самых худших и невежественных — оставляли.
Надо обметить, что во времена Сталина для НКВД специально готовили работников, способных выполнить любой, даже преступный приказ. Известно, например, что в «бригады», пытавшие по назначению следователя арестованных включали обычно не только заматерелых палачей, но и 18-20-летних курсантов из школ НКВД — их водили на пытки, как водят студентов-медиков в анатомический театр.
Часть работников НКВД уничтожили во времена Сталина. Некоторых наказали в 1953–1957 годах. Но очень многие отделались легким испугом — их сместили с занимаемых ими постов и отправили на другую работу или на пенсию. В большинстве случаев свои преступления они объясняли и объясняют тем, что руководствовались приказами свыше. Можно напомнить в этой связи, что Международный Военный Трибунал в Нюрнберге в решениях, под которыми стоит и подпись представителя Советского Союза, указал, что приказы, противоречащие основным правилам морали, попирающие нравственные веления, на которых, зиждется человеческое общество, разрушающие самые основы человеческого общежития, не могут служить ни моральным, ни юридическим оправданием для тех, кто их выполняет.
О ЛИЧНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ СТАЛИНА ЗА ТЕРРОР 1937–1938 ГОДОВ
1
Многие восприняли террор 1937–1938 годов как страшное бедствие и стремились найти ему объяснение, дать какую-то версию. Чаще всего это были не столько поиски истины, сколько попытки уйти от нее, найти формулу, которая помогла бы сохранить веру в Сталина.
Одна из наиболее распространенных версий состояла в том, что Сталин ничего не знает о волне террора, которая захлестнула Советский Союз, что от Сталина скрывают правду, что все преступления вершатся за его спиной.
Конечно, нелепо полагать, будто Сталин, обладая безграничной властью, не знал об арестах и расстрелах членов ЦК и Политбюро, наркомов и секретарей обкомов, высших военных к хозяйственных руководителей, крупнейших писателей и ученых. Но такова уж особенность сознания, ослепленного верой в некое высшее существо. У такого сознания своя логика: все хорошее связывается с божеством, а все плохое — с сатаной. Именно этими особенностями религиозного сознания можно объяснить возникновение версии о неведении Сталина.
«Мы думали, — писал в своих мемуарах «Люди. Годы. Жизнь» И. Г. Эренбург, — (вероятно, потому, что нам хотелось так думать), что Сталин не знает о бессмысленной расправе с коммунистами, с советской интеллигенцией». Эренбург рассказывает о встрече с Пастернаком, который размахивал руками среди сугробов и повторял: «Вот если бы кто-нибудь рассказал про все Сталину!..» Мейерхольд тоже повторял: «От Сталина скрывают».
Характерен для того времени разговор комиссара 29-й стрелковой дивизии Ф. А. Стебнева с военкомом Вяземского участка А. Я. Ведениным, будущим комендантом Кремля: «Что творится, Андрей Яковлевич? — встретил меня Стебнев. — Что творится? — Он нервно ходил по комнате. — Я не верю, что в партии столько врагов. Не верю. Может быть, в каком-то высоком звене партии, в органах безопасности сидят не наши люди? Похоже, что партийные кадры уничтожают сознательно. Я даю голову на отсечение, что Иосиф Виссарионович не знает об этом. Сигналы, жалобы, протесты перехватываются и до него не доходят. Надо добиться, чтобы Сталин узнал об этом. Иначе — гибель. Завтра возьмут тебя, а за тобой и меня. Молчать нельзя» 1.
Философа А. Кольмана арестовали уже через несколько лет после войны. В тюрьме он оказался в одной камере с маршалом авиации Г. А. Ворожейкиным, участником первой мировой, гражданской и Отечественной войн. Занимая крупные должности, Ворожейкин часто встречался со Сталиным и именно его обвинял в массовых репрессиях. В своих мемуарах А. Кольман писал: «Я пытался убедить Ворожейкина, что он глубоко ошибается. Его ослепляет вполне понятное чувство личной обиды, тем более сильной, чем больше его, Ворожейкина, заслуги. Он смотрит на все эти ужасные события субъективно, а не с единственно правильной точки зрения, как на исторический процесс, вызванный классовой борьбой. Не в личности Сталина дело. Сталин — гениальный теоретик и революционный вождь. Он такой же продолжатель дела Ленина, как Ленин был продолжателем дела Маркса и Энгельса. Но Сталин так же, как и мы, стал жертвой пятой колонны. Империалисты, убедившись в безуспешности своих попыток покончить с Советским Союзом извне, интервенцией и войной, пытаются уничтожить его изнутри, через своих агентов, таких, как Ягода, Ежов, Берия».
Это наивное убеждение в том, что Сталину неведомы трагические события в стране, отразилось и в слове «ежовщина», которым нарекли террор 1937–1938 годов. Неожиданное смещение и исчезновение Ежова, казалось бы, подтверждали эту версию. Основывалась она и на особенностях поведения самого Сталина. Хотя имя Сталина было у всех на устах, о его деятельности в конце 30-х годов было мало известно. Скрытный и замкнутый, он старался направлять события из-за кулис, многие дела решал единолично или в кругу немногих помощников. Редко выступал на собраниях, не афишировал свое участие в репрессиях, предпочитая выдвигать на первый план других. Более того, многие выступления и поступки Сталина давали повод полагать, что он не слишком хорошо осведомлен о действительном масштабе репрессий. На февральско-мартовском Пленуме ЦК в 1937 году Сталин требовал не подвергать репрессиям троцкистов и зиновьевцев, которые давно порвали все связи с Троцким и осудили свою оппозиционную деятельность. А между тем их продолжали арестовывать по всей стране. Сталин высмеивал на Пленуме тех, «для которых ничего не стоит исключить из партии десятки тысяч людей». А между тем в это же время из партии исключали и репрессировали не десятки, а сотни тысяч коммунистов.
На одном из приемов Сталин поднял тост за здоровье героя гражданской войны Д. Ф. Сердича, которого знал еще по обороне Царицына в 1918 году подошел к нему и предложил выпить на брудершафт. А вскоре Сердича арестовали.
Всего за несколько дней до ареста Блюхера на одном из совещаний Сталин очень тепло отозвался о нем.
