накручивать на палец прядь своих прекрасных русых волос.
— В какое еще кино? — удивилась Надя.
Антон Филимонов остановился. И Надя с отчаянием сказала ему:
— Да ты послушай! Ты думаешь, я просто так? Мы же с Леной изучили все эти Олимпийские игры до нашей эры с семьсот семьдесят шестого года до триста девяносто третьего года нашей эры, а потом, начиная с девятнадцатых Олимпийских игр…
Тут Лена забубнила, уткнувшись в папку:
— …которые возродились в тысяча восемьсот девяносто шестом году в Афинах благодаря усилиям французского барона — педагога Пьера де Кубертена…
— Да, — сказала Надя. — Вот именно. И мы сделали выводы, серьезные, и законспектировали все взлеты и падения чемпионов мира по разным видам спорта…
— От Ромула до наших дней! — изрек лентописец Леня, с удовольствием записывая эти свои слова.
— Ты знаешь, Филимонов, — почти умоляюще сказала Надя, ужасно боясь, что он побежит и все тут же Ларионову расскажет. — Нет, ты не знаешь… А я вдруг выяснила, что многие спортсмены всех народов и разных времен и состояний… это я говорю про физическое состояние, конечно… справлялись и выдерживали любые перегрузки, ну, физически выдерживали… а морально — нет! Слава, знаешь, скольких погубила? И некоторых наших чемпионов, наших, советских рекордсменов не пощадила! Если Ларионов сейчас зазнается…
— Да он уже и зазнался… — простодушно вздохнул Капитончик. — Вчера он со мной свысока разговаривал! Как будто я на первом этаже, а он на двенадцатом. А между прочим, стояли рядом.
— Нет вот, — злорадно подхватила Надя.
— А он вчера со мной совсем не поздоровался…
— А со мной поздоровался, но сквозь зубы…
— Вот-вот, — снова злорадно подхватила Надя, — так у них все и начинается!
— Да я бы на его месте давно уже зазнался… — простодушно вздохнул Капитончик, который, несмотря на самые длинные во дворе ноги, мог бегать, а прыгать — не очень. — Я бы и ждать не стал…
— Вот, — сказала Надя. — Капитончик всегда прав. Мы и не будем ждать. Мы проведем в нашем дворе свои олимпийские игры по прыжкам в высоту с шестом… Лен-топиеец, записывай!
— Да записываю я, — и снова записал самого себя. — Олимпийские это здорово, это я понимаю, а насчет Ларионова — не совсем допонимаю, и зачем записывать — тоже недопонимаю…
— Потому, что это научный опыт, — сказала Надя, — первый такой опыт в истории спорта. А не просто так. Мой брат на эту тему диссертацию пишет. А такого опыта у него нет. А у нас будет! Полезный!
— Полезный? — нерешительно спросил Антон Филимонов, жалобно поглядывая на Лену.
Он уже снова сидел, правда, у входа, правда, на краешке скамейки, но сидел и слушал.
— Конечно, полезный! — оптимистически воскликнула Лена. — И для Ларионова… и вообще… для спорта!
— Еще раз «ура»! — сказал Леня. — По-моему, все ясно, по-моему, надо уже голосовать — чего тут разговоры разводить? У меня через час кружок кинолюбителей на телевиденье, мне это тоже важно…
— Голосовать так голосовать… — вздохнул Филимонов. — Раз уж опыт… — и поднял руку.
Надя облегченно вздохнула. Решительность возвратилась к ней. Она сказала твердо:
— А теперь давайте думать: как зазнавать и где зазнавать!
Остап и Женька ничего этого не слышали. Они только видели, гоняя по очереди на самокате, как разговаривали ребята в беседке. Остапу, конечно, приходила в голову мысль подслушать, но, как всегда, из-за Женьки не получилось, потому что Женька ободрал ногу на повороте и захныкал. И пока Остап искал подорожник да прилеплял его на царапину, вся пятерочка с Надей Фокиной во главе вышла из беседки. Надя под мышкой держала папки, и лицо у нее было такое сосредоточенное и умное, что Остап сразу понял — это что-нибудь да значит. Он сделал вид, что ему все равно, и покатил вслед за Надей и ФилиАоно-вым, и уши у него при этом были как локаторы на аэровокзале, только что не крутились.
Женька там охал на лавочке, качался из стороны в сторону, схватившись за ногу. Недаром Остап думал, что ему, Женьке, следовало бы родиться девчонкой — такой он соня и сластена. Просто удивительно, что они близнецы!
Очень хорошо было ехать за Надей и Антоном. Они шли по тихой улочке, и Филимонов говорил:
— Я — за, конечно, раз уж так… Но я думаю, что ничего не выйдет…
— Почему?
— А ты плохо знаешь нашего Генку! — У Филимонова хороший был голос, даже когда он сердился — теплый такой и мягкий. — С зазнайством у него ничего не получится. Характер не тот. Парень он что надо. Настоящий эталоныч.
— Тут научный метод, — сказала Надя. — Парапсихологией называется… Она утверждает, что если большая группа людей одновременно что-то пожелает, то желание их обязательно сбудется.
— Ерунда!
— Почему ерунда?
— Да потому что ерунда! На стадионах о чем болельщики мечтают?
— О победе, — сказала Надя сразу. — О победе для своих команд. Все эти мечты с научной точки зрения взаимно уравновешиваются, и игра идет нормально. Понимаешь? Ведь все мечтают о по-бе-де!
— О победе! Ха! — сказал Филимонов и прищурил свои коричневые глаза. — Они мечтают, чтобы судья превратился в мыло. А он что-то никогда не превращается! — Филимонов сам себя крепко обнял, прижимая ладони к собственным бицепсам.
— НУ тебя — засмеялась Надя. — Мы же не только мечтаем, мы объективно, мы делаем! И ты, как его лучший друг, должен ему теперь все время делать культ. Ку-ульт! Ты знаешь, что такое физкультура…
— Детский вопрос. Физ — физическая, культура — культура…
— Детский ответ. Физ — ясно, физическая… А культура расшифровывается так: «культ силе спортсмена, культ его скорости, удара справа, выпада слева, удара головой — культ, соскока сальтом, прогнувшись — культ!»
— Здорово! Но… еще «ура» остается?
— И «ура»…
— Чье «ура»?
— Наше, болельщиков… — И у Нади сделались глаза как у ведьмы в сказке. Или как у кошки, которая сейчас прыгнет на воробья.
Они скрылись в арке ворот, неизвестно чьих ворот. Ехать туда Остапу было вроде незачем. «Ничего не понятно», — сказал он себе, оттолкнулся ногой от асфальта, как веслом от воды. Улица летела навстречу — разные там счастливые загорелые отдыхающие. Одна только глухая бабушка Лени Толкалина шла с авоськой усталая. «Ничего не понятно»…
Можно было бы, конечно, посоветоваться с Юркой.
Но лучше было бы не советоваться. Потому что Юрка все время теперь изображал то, что в других семьях называется «главой семьи». Он, конечно, скажет: «Что?!» Скажет так, как будто Остап муха какая-то или там вообще, моль например. А потом сядет читать журнал, вытянет свои длиннющие ноги — ходи, запинайся за них…
«Ладно, — сказал себе очень одинокий человек Остап. — Я разберусь…»
И покатил к Женьке, который сидел на лавочке без подорожника на царапине, но с подорожником в руках и разглядывал листок с видом умным и озадаченным.
— Ты чего? — спросил Остап.
Но разве Женька скажет — чего? Наверное, пока у него не было на этот счет собственного мнения. Он отбросил лист в сторону, вздохнул, глядя в самого себя, и ответил:
— А ничего! Дай мне самокат. А то удрал, а я тут сижу, как дурак.
Ночь у них в городе начинается… Собственно, она не начинается. Один раз Юрка нахлобучил Остапу на голову шапку, чтоб примерить. Было солнечно, и разные там зеркала в магазине сверкали. Но Юрка
