На крыльце стоял Воробьев с дочерью Войчеховского. Они чему-то смеялись.
— Ступай к себе, — сказал Крутиков, проходя. — Герой войны!
Воробьев, чтобы показать свою «независимость», ушел не сразу, а постоял еще с минуту. Девушка, вернувшись в комнату, не то с обидой, не то с удивлением посмотрела на Крутикова.
«Все не так, не так, — продолжал твердить Крутиков, стараясь осмыслить положение группы. — Для чего мы торчим здесь? В качестве базы… Чьей? Пастухова и Кобеляцкого, с которыми нет связи? Если бы не погиб Бурлак, а вместе с ним и рация, все было бы иначе. Если бы не погибла Наташа, не отбились от группы Дроздовы… А теперь — задание командования не выполнено, связи нет».
«От командира ничего не будет», — вспомнил он разговоры партизан перед тем, как решили вернуться в Гуту-Пеняцкую. Это говорили те, кто хотел повернуть назад, и он согласился. Крутикову стало мучительно стыдно, когда он подумал, что, хотя формально они и правильно поступили, ведь у них почти не было возможности идти вперед, но разве в этом дело?
«Все-таки кто-то виноват, если срывается план, — думал Крутиков. — Надо было действовать. Не вышло одно — попробовать другое, третье, но не отступать, не отсиживаться от трудностей». Он вспомнил старика учителя. За кого он их принял? За дезертиров, за людей, спасающих свою шкуру…
В эту ночь Крутиков почти не мог заснуть.
Утром он вызвал Воробьева и Харитонова и приказал им немедленно отправляться во Львов. Разведчики повторили приказание, откозыряли и через полчаса доложили, что готовы к отъезду. Крутиков дал им явки, снабдил инструкциями и сам проводил в путь.
Вскоре от них прибыло письмо. Из письма следовало, что дела идут успешно, хотя и есть затруднения с деньгами.
А спустя две недели Харитонов с Воробьевым вернулись сами. Они доложили о своих действиях и о действиях Пастухова и Кобеляцкого. Спешный отъезд их из Львова был вызван массовыми репрессиями, начавшимися в городе после того, как неизвестным лицом был убит на улице вице-губернатор Галиции Отто Бауэр.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
По своим «удостоверениям» Пастухов и Кобеляцкий получили в Злочеве билет на львовский поезд. Двадцать первого января они приехали во Львов.
Был ленинский день — двадцатилетие; они вспомнили об этом еще накануне, в поезде. Теперь, идя по улице мимо немецких шинелей, мимо незнакомых и чужих людей, мимо витрин и подъездов, они вспоминали, где и чем была отмечена эта памятная дата, связывавшая их с Родиной, со всей их жизнью прошлой и будущей.
Они быстро нашли дом по Жолкеевской улице, указанный в письме Войчеховского. Старик долго читал письмо, в котором сын писал ему, что надо принять и приютить его друзей. Наконец он сложил письмо и сказал то, чего они от него ждали, что друзья сына могут на него положиться, пусть живут у него, он рад им помочь.
— А знаете, — сказал Войчеховский, собирая для гостей на стол, — какой сегодня особенный день? Не знаете? Ленинский день сегодня!
Как это сразу приблизило к ним старика! И как подняло дух обоих разведчиков! Свой человек сидел с ними за столом, человек, чтущий память Ильича. И думалось о том, что всюду в этом занятом врагом городе живут такие же, свои, родные люди, хоть и не смеющие в этом признаться открыто. И от сознания близости своих легче дышалось и радостнее казался завтрашний трудный день.
Наутро Пастухов и Кобеляцкий столкнулись с большим для себя неудобством: к старику, портному по профессии, начали приходить клиенты. Комната была одна. Они подвергались риску.
Пришлось искать новое пристанище.
Нелегко постучаться в дверь, не зная, кто тебе откроет — свой или враг. Время суровое, кто знает, что сталось со старыми знакомыми, живы ли они, и если живы, то какую жизнь выбрали себе при гитлеровцах…
Дорожный инженер Руденко, давнишний знакомый и сослуживец Пастухова, выслушав скорее с любезностью, чем с участием рассказ партизан о том, как они эвакуировались из Ровно, и ни о чем не расспрашивая, предложил кров. У него на квартире жили два брата по фамилии Дзямба — Василий и Юлиан, он представил их гостям.
Все пятеро долго молчали, мялись, не зная, о чем говорить. Неловкость становилась невыносимой. Пастухов чувствовал под столом ногу Кобеляцкого, толкавшего его. Он задал ничего не значащий и ничем не мотивированный вопрос одному из братьев. Вопрос был о том, где и кем тот работает.
Юлиан Дзямба ответил, что работает в дорожном отделе кассиром, и тут же добавил, что по профессии он педагог.
Пастухов прикусил губу. Это был вызов — начать разговор начистоту.
— Сейчас многие профессии перестали быть нужными, — сказал он неопределенно, но, встретившись глазами с Юлианом Дзямбой, добавил: — И, наоборот, понадобились некоторые такие профессии, на которые раньше не было спроса.
Дзямба усмехнулся.
— Разве раньше не нуждались в кассирах? — спросил он.
— Я не имел в виду вашу сегодняшнюю профессию, — ответил Пастухов.
— Какую же вы имели в виду?
— Не нужны учителя, — сказал Пастухов, не сводя глаз с лица Дзямбы и видя, как оно сделалось серьезным. — Не нужны врачи, — проговорил он отрывисто и добавил: — Нужны могильщики.
— Ну а ваша профессия, позвольте узнать, все та же, что была, или переменили? — спросил Руденко после молчания.
— Переменил, — последовал ответ.
— Вот как? И в каком направлении?
Тянуть дальше было бессмысленно, и Пастухов сказал, кто он.
Младший Дзямба, до сих пор молчавший, встал из-за стола, подошел сначала к Кобеляцкому, затем к Пастухову и пожал им руки.
За столом стало оживленнее. И Руденко и братья Дзямба оказались своими. Кобеляцкий сказал им, что нужны квартиры и для других товарищей, которые могут прибыть во Львов. На это Руденко отвечал, что знает с десяток безопасных квартир, принадлежащих честным советским людям. Василий Дзямба предложил только одну квартиру, но зато, как он выразился, вполне обеспеченную, то есть изолированную, с отдельным ходом, с выходом из кухни на чердак. Пастухова это заинтересовало.
— А кто хозяин? — спросил он.
— Мой хороший товарищ, — ответил Василий.
— Может быть, скажете адрес?
— Улица Николая, двадцать три.
— В центре, значит?
— Так точно.
— А вы ручаетесь за вашего товарища? — спросил Кобеляцкий.
— Ручаюсь, — просто сказал Василий.
Преданный, скромный и, как видно, очень деловой, этот юноша внушал симпатию и доверие. Судя по всему, он давно искал случая связаться с партизанами.
Товарища, жившего на улице Николая, звали Дюник Панчак. Он был предупрежден Дзямбой и принял партизан сердечно. Панчак располагал к себе, подобно своему товарищу Дзямбе. Оба они относились к партизанам с нескрываемым уважением. В этом уважении было что-то от зависти и удивления людей, стоящих в стороне от борьбы, что-то даже от сознания своей вины в том, что они оказались в стороне.
Пастухов решил дать Панчаку задание.
Он поручил ему одно из тех дел, которые они с Кобеляцким себе наметили; дело, которое не входило в задание, взятое ими по собственной инициативе. Надо было собрать как можно более полные данные о фашистских зверствах во Львове, поименно указать виновных, узнать, кто из украинских и польских националистов принимал участие в расправах, проследить, кто выпускает антисоветскую и антипольскую якобы «подпольную» газету, установить адреса. Нельзя было допустить, чтобы убийцы, насильники,
