полиграфии оперировал цифрами в десять с лишним раз меньшими. По-моему, и Горбачев, и Рыжков прекрасно знали, что выполнить это поручение невозможно, и по этому поводу уже не волновались. Но 'машина' работала.
Иногда она в идеологическом ключе пыталась работать в обратную сторону. Так, после 19-й партконференции по инерции (реальной-то необходимости в эпоху телевидения не было) было подготовлено, кажется, четыре посвященных ей выпуска кинохроники. Месяца через два (я еще работал в Госкино) меня вызвали в отдел культуры, где провели очень суровый разговор о том, что партконференция в этих выпусках отражена неправильно, необъективно. Не дано ни одного выступления секретарей обкомов, среди делегатов, показанных в зале, преобладают творческие работники, совершенно нет рабочих. Мою шутливую защиту - мол, творческих работников вы знаете в лицо, а рабочих не знаете, а ведь они как раз рядом с Лавровым, Климовым, Ульяновым - строго отвергли. И поручили: переснять, переделать. Поручение - но чье? Переделать - но за чей счет? Решайте сами. И знакомый мотив: на нас не ссылайтесь. Иначе будете нести партийную ответственность. Такое я много раз слышал когда-то в Главлите. Но выяснилось, что Михаил Сергеевич Горбачев еще месяц назад посмотрел все эти четыре выпуска и никаких замечаний не дал. Кстати, среди безусловно прогрессивных свершений Горбачева было то, что он отменил дачно- телефонную цензуру. Да, он регулярно смотрел фильмы. И факт кинопросмотра на даче Горбачева всегда волновал иных многоопытных царедворцев от кинематографа. Но он никогда не делал замечаний. За годы работы в Госкино при нем я ни разу не слышал, что Горбачев вот этого пожелал, это попросил заменить, это запретил выпускать. Так было и с партконференцией. Он просто посмотрел. И когда я сообщил об этом в отделе культуры, последовала растерянная пауза. Как же быть? Подвергать переделке то, что уже посмотрел Генеральный секретарь? Пауза затянулась, и претензии были забыты.
Может быть, ярче всего бессилие семидесятилетней системы проявилось в национальном вопросе, и нет нужды приводить множество примеров. Лично мне однажды пришлось столкнуться с аппаратом ЦК КП Казахстана. Это было после известных событий 1986 года в Алма-Ате. Документалисты привезли в Госкино фильм 'Всего дороже'. Он состоял из двух пластов, вернее, из двух не смешивающихся слоев. С одной стороны, несколько очень трогательных и подлинных новелл об интернациональной дружбе, по сути, об отсутствии национальных проблем в Казахстане. Там, я помню, была семья, где отец - немец, мать - русская, а дети с льняными волосами говорили только по-казахски. Помню и эпизод в доме дочери генерала Панфилова, куда по традиции приехал, как приезжал каждый год, казахский чабан, в годы войны молодой солдатик, которому эта, тогда юная женщина, медсестра в дивизии своего отца, отдала кровь. А параллельно шли кадры с пометкой 'съемки КГБ' о событиях в Алма-Ате в 1986 году. И когда потом я через некоторое время услышал, что ничего не было, что весь этот конфликт якобы придуман в Москве, как объявило руководство уже независимого Казахстана, я вспоминал, как видел сам - естественно, не могу поручиться за достоверность этих съемок - искаженные яростью лица, столкновения, кровь, видел плачущих родителей. Естественно, фильм запретили в Казахстане, и документалисты приехали искать правду в Москву. Через А.Н.Яковлева я обратился тогда в созданную в ЦК комиссию по межнациональным отношениям, которую, часто сменяясь, возглавляли мало кому известные люди. Кассету с фильмом у меня приняли, и опять началась долгая пауза, уводящая в никуда.
Как видите, слово Москвы, которое в прошлые годы решало судьбу того или другого национального фильма, уже перестало иметь вес и значение. Но финансово республиканские киностудии были привязаны к Москве, поэтому центробежные тенденции в бывшей единой советской кинематографии в основном выражались на уровне общественных дискуссий, оценок того или другого фильма. В частности, в Союзе кинематографистов проявились симптомы грядущего раскола, распада. Я очень хорошо помню, как едва через год после V съезда Всесоюзное собрание молодых кинематографистов, где не пожелали выслушать даже Сережу Соловьева, весьма единодушно объявило о том, что не нужна молодежная комиссия СК в Москве. Решили для начала разойтись по своим квартирам (было сказано буквально так), разобраться в своих делах, а потом уже решать, надо ли объединяться в Москве.
Тогда же возник Союз кинематографистов России. На пленуме, где решение о его создании было озвучено, Эльдар Шенгелая иронично сказал: 'Вот на сцену выходит наш старший брат. Давайте его поприветствуем'.
К 1989 году, когда я уходил из Госкино, наш Союз был преобразован в Конфедерацию Союзов кинематографистов, возглавил ее Давлат Худоназаров, последний яркий деятель советского кинематографа во главе общественной организации. Казалось бы, все осталось по-прежнему. Казалось бы... Не хочется об этом говорить подробно, но из песни слова не выкинешь. Те самые высокие идеалы, свободы творчества, под знаменем которых прошел V съезд, сменились какими-то беспрерывными склоками и разбирательствами, выяснением, кому принадлежит имущество бывшего Союза кинематографистов СССР, в частности, Дом кино или Дома творчества. Начался дележ, который не окончен и по сегодня.
А в самом кинематографе назревал кризис кооперативного движения, который в 1991 - 1992 годах сказался очень ярко и 'славой' которого мы живем до сих пор. В общем-то, была и забыта, и нарушена одна из заповедей V съезда. Ведь тогда во главу угла были поставлены личный талант и своеобразие авторского замысла. Правда, было неясно, кто же будет судьей - Госкино, лишенное власти, Союз кинематографистов, в этом смысле структурно бессильный, или новые студии. Но вскоре заветы забылись, в кино потекли деньги непонятного происхождения, и если человек приносил эти деньги на киностудию, то никто не обсуждал проблемы таланта или проблемы значимости замысла. Производственная машина должна была работать, крутиться, и она крутилась. А Госкино СССР постепенно умирало (и по сути к кризису 1991 года, вернее, к выступлению путчистов, оно окончило свое существование). В России же не было достаточно влиятельной организации, которая могла бы подхватить эстафету развития кинодела, ибо Госкино РСФСР к тому времени уже перестало быть самостоятельным, как таковое было ликвидировано и влито в Министерство культуры. Последствия не исчерпаны и по сю пору. Впрочем, кого это тогда волновало.
Когда ушел Н.И.Рыжков, союзное правительство было, как теперь сказали бы, 'опущено'. Впервые за все годы советской власти его выселили из Кремля - в здание Госстроя, где когда-то пребывал опальный Ельцин, а ныне размещается Совет Федерации. Совет министров стал Кабинетом министров. Формально его права урезаны не были, но статус заметно понижен.
Мой отдел должен был быть превращен в подотдел культуры при ком-то в аппарате Кабинета министров. И так случилось, что в этот момент по работе у меня возникли контакты с людьми из аппарата М.С.Горбачева, в частности, с Евгением Ивановичем Быстровым, который был тогда управляющим делами аппарата Президента, и что-то в апреле 1991 года я ушел туда в качестве консультанта. И началась странная жизнь, когда можно было ходить на работу, можно было не ходить, когда все дела сводились к бесконечному обсуждению, скажем, такого химерического проекта, как создание Президентской библиотеки.
В самом Кремле утвердился Геннадий Янаев. Вся практическая работа шла через него. На меня он произвел впечатление бесцветного комсомольского функционера с доброжелательной улыбкой, который не мог решить ни одного вопроса. Было ощущение дрейфа, будто ты на льдине, которая непонятно куда вынесет или вот-вот растает. Но льдина не растаяла, она раскололась, раскрошилась вскоре - 19 августа 1991 года.
На что они рассчитывали, на какие силы опирались? Очень странный это был переворот. Помню тихий солнечный двор Кремля, молитвенное песнопение (оказалось, что 19 августа Патриарх служит молебен, едва ли не впервые служит в Кремле). Дополнительная охрана у кабинета Геннадия Янаева. Депутаты, проходящие по кремлевским коридорам таким шагом, каким шли генералы в прологе фильма С.Бондарчука 'Ватерлоо'. Но главное - пустые кабинеты. Народ испарился, никого нет, не у кого даже что-нибудь спросить. И так было все те дни. Пустота заполнилась, жизнь вернулась в Кремль только уже после окончательной ликвидации путча. И первым человеком, которого я встретил у Спасских ворот, была секретарь А.Н.Яковлева Татьяна.
На одном из последних пленумов ЦК Александр Николаевич был практически исключен из партии, освобожден от должности в администрации Президента СССР и вместе с небольшой, но очень верной ему командой стараниями и хлопотами Г.Х.Попова и Ю.М.Лужкова переехал в здание мэрии на Тверской улице. По сути, этот мощный, сильный, влиятельный лидер оказался в ситуации вынужденного бездействия. Я позвонил ему и поздравил с выходом из партии, спросил, не нужны ли ему 'волонтеры' и заверил, что всегда буду рядом с ним. И вот с тех пор как Яковлев вернулся в Кремль советником по чрезвычайным поручениям
