стоящей на полу. И Женщина сидела на полу. И здесь же, рядом, были ванная и туалет, без двери. Поэтому их вещи были влажными, особенно смокинг Писателя, который он редко надевал и только просушивал… Она сначала все время писала тут. Но потом ей стало стыдно. Но это было так глупо. Будто Писатель не был поэтом и не знал, как пишут стихи. Вдохновение-то, может, и было вызвано кем-то, но эта концентрация эмоций выливалась в образы, часто совсем не связанные с вдохновившим. Это было даже подло. Получалось, что вдохновивший никакого, вообще-То, отношения не имеет к написанному. Вроде бы даже ни при чем. И про себя Женщина подумала: «Может, я кого-то и вдохновила и вдохновлю еще, но буду ни при чем… Потому что при чем здесь Машка и все, что я написала за эти два месяца?» Она много написала. Много, по отношению ко времени сумасшедшему…
Она сидела, натянув гигантский свой свитер на колени, и слышала, как Писатель не спит, лежит на матрасах за стеной. Иногда по ковру бежал маленький бэби-тараканчик, и она пыталась поджечь его огоньком сигареты, но обычно они увиливали. Она вдруг отчетливо представила, как Писатель остался здесь один. Она уехала. Он, конечно, сильный человек, вены себе резать не будет. Он соберет волю в кулак, наденет черные свои одежды. Вот он сидит и говорит себе, что жизнь продолжается, пожили, мол, вместе и хватит, и надо иметь силы, чтобы жить дальше, выживать, и надо есть. Он приносит на подносике поесть из кухни, ставит подносик на табуреточку и ест курицу зажаренную. И потом, по привычке, ест йогурт. Простокваша по-русски. Это Женщина его приучила любить простоквашу, они все время ели ее после обеда. И он сидит, взрослый седой мужчина, в черном свитере, в очках, и держит эту маленькую баночку, стаканчик пластмассовый с простоквашей, ложечку чайную маленькую и ест… И Женщина тихо заплакала. Ей так жалко его стало, это был такой ужас: взрослый, сильный, всех победивший мужчина с этой простоквашей и ложечкой, один, и у него никого нет, чтобы пойти и заплакать.
Она потушила сигарету под струйкой из крана и пошла в комнату, туда, где злосчастная их постель была и где лежал Писатель. Она села на край и, набрав воздуха, сказала: «Слушай. Я никуда не поеду. Будем вместе». И Писатель детским голосом спросил: «Ты не шутишь?» Или нет, он спросил: «А ты не обманываешь?» И она сказала, что больше не может. Они, как дети, обнялись и потом легли, и не стали… Пытались заснуть, держась за руки. Они часто так спали, держась за руки, трогая друг друга, и это Милан Кундера у них «украл» для своего романа «Невероятная легкость бытия», это они так спали.
Она поехала забрать свою сумку к русской подружке, и та сказала:
— Ты будешь ненавидеть его за то, что он не дал тебе съездить. Каждый раз, когда ты будешь ругаться с ним, ты будешь его проклинать. За то, что не поехала.
Видимо, она была права.
Женщина привезла сумку домой и быстро-быстро, пока не было Писателя, распаковала ее. Там были приготовленные папки с рукописями рассказов, романа, статей — она собиралась в России издателей искать. И супы сухие были приготовлены. Это чтобы не ходить в магазин, в очереди чтобы не стоять, взять и съесть супчик… И виски бутылка. Она открыла и стала пить. Потому что с девятнадцатого перрона как раз вот-вот должен был отходить ее поезд. Спальный вагон на Москву. Там толкались у вагона люди со своими несметными чемоданами и сумками. Тоже с сухими супами, сухим молоком. С вещами — гадкими — на продажу, получше — для подарков, хорошими — для себя.
Проводники уже советские ходили и смотрели, с кого бы содрать 50 франков за услуги. И там уже подкрутили все винты под вагонами и все смазали, и что-то там под вагоном ухнуло, и тетка толстая испуганно прижала к груди пакет с продуктами на дорогу, потому что ресторана нет в поезде.
Женщина сидела за своим столом и пила виски — «Маша-Машенька, прости», потому что она его предала, конечно. Пришел Писатель и, увидев, что женщина пьет, сам выпил стакан виски. Сразу. Чтобы не сердиться.
Она заставила его фотографировать себя. Валялась на их алом покрывале с серпом и молотом, в черных трико, в свитере и в лисице на шее. Хохотала и плакала.
На следующий день выпал снег. И Писатель сказал, что Гурджиев, видимо, был прав — насчет того, что луна питается энергией людей: потому что Женщина была вся зависима будто бы от природы.
Она стояла голоногой у окна и смотрела, как снег идет и не тает. И думала, что: «А у них была страсть» — это про нее с Писателем. А с Критиком была «грязная» связь. Это она так сделала. Тем, что не поехала к нему. И даже если не грязная, то все равно — связь. И она подумала, что, как убийца, взяла и задушила, убила… Уже в голове пелось «А у них была страсть» как насмешливое «А у них была связь!». И даже хуже — уже все было какой-то выдумкой, фантазией, ирреальностью. Но это в детстве так — всевозможная ирреальность, опасная всеможность. Только опасности не ощущаешь. Все могу! — ощущаешь. И разве можно забыть детство? Оно всегда. И возвращается, захватывает своей ирреальностью — беспределом.
Если кто не знает
Наташа родилась 14 июля 1958 года в Ленинграде.
Если кто не знает, Медведева совсем еще девчонкой, семнадцати лет от роду, свалила из родного ей Питера сначала в Москву, потом — в Италию, а оттуда — в Штаты, куда ее настоятельно тащил ее первый муж. В Лос-Анджелесе она за пару лет выросла до топ-модели; ее доходы, как она мне однажды рассказывала, позволяли ей раскатывать на «Мерсе» с турбоподдувом. Потом она перебралась в Нью- Йорк, — и именно там на какой-то литературной эмигрантской тусовке она познакомилась с Лимоновым, который к тому времени уже перебрался из Штатов в Париж и предложил ей сделать то же самое.
Так Медведева оказалась во Франции. Хотя до встречи с Лимоновым она и занималась литературным творчеством, несомненно, именно Э. Лимонова (который вскоре стал ее вторым мужем) по праву можно считать ее крестным отцом в литературе. По правде сказать, он влиял на нее не только литературно, но и мировоззренчески: Медведева, будучи по-настоящему «человеком сёлф-мейд», нигде и никогда по- настоящему не училась, впитывая в себя, как губку, книги, людей и окружающее ее пространство. В конце концов, в ней сконцентрировалась та же гремучая смесь из русского авангарда, западного мегаполисного космополитизма и социального нонконформизма.
В начале девяностых Медведева и Лимонов возвращаются в Россию. Некоторое время Наталия живет как бы в тени своего мужа, который, нырнув в омут российской политики, постепенно отдаляется от нее все больше и больше. В 1994 году Медведева сближается с Боровом (музыкантом из
Первый ее диск с репертуаром, который Наталия исполняла в парижских кафе, спродюсировал и выпустил на своем лейбле «Звукореки» Аркадий Семенов. Там, наряду с обычным набором песен, присущим эмигрантскому репертуару, было и несколько особенных — к примеру, пронзительная «Московские окна». Тот же Семенов, который в своем проекте «Солдат Семенов» очень плодотворно сотрудничал с композитором Иваном Соколовским, позже попытался быть посредником между Иваном и Наталией, чтобы аранжировать и записать ее оригинальный репертуар (к тому времени у нее накопилось собственных песен на несколько дисков), но с Соколовским у нее не заладилось: стиль работы Ивана показался ей слишком технологичным и «бездушным». Она лихорадочно принялась искать людей и студию, где можно было бы записаться.
Как раз к тому периоду ее жизни относится мое знакомство с Медведевой: мне позвонил Володя
