принадлежу. Понимаешь, Маша?
У Женщины в маленькой ракушке хранились камушки с пляжа Ниццы. И среди них были зеленые осколки бутылок. Отшлифованные временем и волнами. И они были уже как пляжные камушки. Уже принадлежали пейзажу-пляжу. А о себе она так не могла сказать, где бы, в какой бы компании ни находилась. Но вот сейчас она думала, что прекрасно может принадлежать. И еще хотелось, как в детстве — разойтись в дальние углы комнаты, что-то свое делать и потом прийти на середину и показывать друг другу сделанное.
Критик должен был переезжать, перевозить свои вещи из парижской мансарды, потому что хозяйка, пожилая дама, потребовала, чтобы он освободил помещение. Он нашел какого-то сумасшедшего парня, а тот очень не хотел перевозить Критика, потому что дождь, вечер и за город надо ехать. Но на то он и был сумасшедшим, что согласился все-таки.
Пока Критик в своей келье собирал вещи и наводил порядок, сумасшедший парень приехал к Женщине. Он был чем-то похож на Критика — с длинными волосами и с детскими ногами. Будто у него не было в детстве мужчины, чтобы подражать походке. Или будто он воспитывался в интернате и только раз в неделю видел отца. Он приехал, познакомился и сразу свернул жуткую «петарду». Женщина пила пиво, и они еще покурили. Сумасшедший сказал: «Я только с гашишем могу водить». И они поехали к Люксембургскому саду, за Критиком.
Шел дождь, было темно, и они не могли разглядеть номер нужного дома. Там все подъезды были с гигантскими воротами, как и полагается в этом районе Парижа. Никаких маленьких случайных дверей. Наконец они увидели высокий силуэт Критика, под дождем выносящего вещи. Их было так много — этих вещей, сумок с книгами, что Женщина сказала: «Тебя не пустят в самолет. Или тебе придется платить бешеные деньги». Она пошла с Критиком помочь ему вынести последние кипы — годичная подписка на журналы о кино и искусстве. И Критик сказал, что его будет провожать богатый «мусье», который хочет его соблазнить, и он заплатит. Придется ему заплатить и еще две бутылки «Божоле» купить, чтобы, приехав в Ленинград, Критик пришел бы на Васильевский в свою комнату, заперся бы, пил вино и думал бы о Женщине.
Они спустились, и Женщина сказала: «Надеюсь, мы не разобьемся. Глупо было бы умереть в машине. Лучше бы от пули». Они уже говорили о смерти. Потому что оба ходили в черных очках и воображали себя террористами. Женщина ходила в голубой советской шинели и в черных очках, а Критик ходил в когуле и в черных очках (Женщина ему подарила, нашла очки в такси. Кругленькие такие, очень шли Критику). У них было романтическое представление о террористах, как и у террористов было романтическое представление о своей деятельности — они хотели революций. Но в мире не было революционных ситуаций, хотя были революционно настроенные люди. Художник им говорил: «Почему вас до сих пор не забрали в полицию? Если бы вы себя видели со стороны!» Женщина ходила на каблуках и была метр восемьдесят восемь. А Критик — метр девяносто три. Они обсуждали ситуацию своей смерти. Как их убьют. Потому что сами они не смогли бы. Женщина сказала: «Я плохо помню, что было вчера. Ты измерял мою шею». — «Дура. Я тебя душил». Он действительно соединял свои узкие ладони на ее шее, и она думала, что ее глаза сейчас выскочат из лица, выпрыгнут. Но это было лучше, чем открыть полиции двери, просто потому, что обкурились. Впрочем, открывая двери полиции, можно было быть уверенным, что пули тебя пригвоздят к стене в коридоре.
Сумасшедший приятель Критика сделал еще одну «петарду», и Критик покурил с ним. Они поехали, и парень орал матом на всех водителей. Они потерялись и носились по мокрым улицам ночного пригорода. И сумасшедший парень ехал против движения. Женщина сидела посередине заднего сиденья, и фары встречной машины были направлены прямо в ее глаза, как прожектора следователя. Она успела подумать, что если сейчас они врежутся во встречную машину, то не успеют понять, что произошло. Она закричала, и парень вывернул в свой ряд, только боковое зеркало встречной машины просвистело мимо.
Критик опять стал носить вещи. А Женщина с парнем сидели в машине и пили пиво. Она прихватила из дома несколько бутылочек. И сумасшедший говорил, что Критик похож на девочку. Но он все-таки был мальчиком, и с силой воли. Перенес все сумки. Спокойно. Сел потом в машину и сказал, что можно ехать. И это сумасшедший был девочкой — предложил покурить.
Он пригласил их к себе, в Париж, и они опять долго ехали, иногда опять против движения. Они купили пива, а Женщина купила бутылку вина и спрятала в глубокий карман, так что ее и не видно было. И она подумала, что не зря такие карманы в советских шинелях.
Парень рассказывал им, как ворует книги в магазинах. А Критик не понимал — электроника ведь, и если не прошел через кассу, если не провели специальным приборчиком по книге, то зазвенит все, сигнализация кругом. И сразу прибегут и арестуют.
Его, правда, уже арестовывали. Он шел от художника, тот дал ему кусочек гашиша, и почему-то его остановила полиция. Он, правда, был не один, с поэтом Димой Ниточкиным. Но этого Ниточкина отпустили, а Критика арестовали. Решили, что он под кайфом и пусть проспится до утра. Его посадили в камеру, где всю ночь люди орали и чего-то требовали. Приходил полицейский, пиздил кого-то, и все было тихо. Потом опять кто-то орал и требовал, и опять приходил полицейский и пиздил. А Критик хотел писать, но не решался попроситься, потому что надо было орать, чтобы услышали. А за то, что орешь… Он отдал беломорину девушке в соседней камере, потому что не курил, а использовал для джоинтов. И французская девушка курила «Беломорканал», в постройке которого участвовали такие, как она, заключенные — по разным причинам.
И получалось, что Критик действительно совершил необыкновенное путешествие — оказался в Париже в двадцать четыре года, где узнал тюрьму, страсть и болезнь.
Они ушли от сумасшедшего парня и стали искать такси. И Критик говорил: «Как хорошо, что мы остались живы. Можно еще вина выпить». Им опять попался черный шофер. Их всегда черные возили. И Женщина им рассказывала, что они влюбились. А черные смеялись. Французы бы высадили. А черным нравилось, что с ними делятся, и они возили их на Пигаль, в магазин, открытый всю ночь, за вином.
— Я правильно поняла из вашей лекции, что москвичи куда свободней ленинградцев, если последние все время ищут глубинных смыслов, а москвичи шпарят себе…
Критик засмеялся.
Женщина сидела с Критиком на углу Сен-Жермен и Сен-Мишель в кафе.
Критик опоздал. Ждал, когда ему заплатят. «Нигде не хотят деньги давать быстро», — сказал он. Тихо так. Вообще он был весь тихий, и нельзя было понять, что творится в его компьютерной голове. Женщина только подумала, что ей очень хотелось бы с ним разговаривать. Он принес ей рукопись и извинялся, что облил ее апельсиновым соком. «Кон» (фр. Мудак), — подумала женщина, потому что это был оригинал рукописи.
Критик пил пиво, а Женщина, еще до того как он пришел, заказала шоколад. И Критик спрашивал, не хочет ли она пива. А она говорила, что пьет раз-два в год. И что это опасно. А Критик вдруг захлопал глазами. Часто-часто. Будто сосредоточиваясь на чем-то. И она подумала, что он, конечно, чокнутый, а он уже спрашивал, как бы так устроить, чтобы было опасно. Ну, чтобы посмотреть, как она пьет? Женщина как-то сразу забыла, что именно он сказал. Но получалось, что Критик хотел бы увидеть ее выпивающей. Так вот в голове у нее осталось. И она подумала, что живет в искусственно созданной атмосфере трезвости и порядка. Но если пить, как хотел бы Питер Хендке — «ежедневно тихо-сладко пить», — ничего не будет. Будет только питье. Никаких ангельских крыльев, даже об «Усталости» (роман П. Хендке) не сможешь говорить. И это ужасно, потому что надо делать что-то еще.
Критик заплатил за пиво 22 франка. Деньги за шоколад уже лежали на столике. И Женщина подумала, что это кафе дорогое, что у Критика, наверное, нет денег. Но потом вспомнила, что у нее самой нет денег. Хотя за всех советских, приезжающих в Париж, надо было платить — принято так было: у них, мол, мало денег.
Они попрощались за руки, и Женщина пошла пешком через мост. Она шла и думала, что ее жизнь похожа на зебру. Из черного в белое, из белого в черное.
Впрочем, неправда, ее зебра была цветной.
Ее такси с дождем влилось на бульвар Сен-Мишель. На площадке перед Люксембургским садом бил фонтан. Во время дождя иногда поливали улицы. Поливка была запланирована, а дождь нет. Фонтаны были запланированно включены, а дождь нет. Жизнь была запланирована, а влюбленность — нет.
