Очень медленно Тарик повернулся на голос.
У серой стены сидела перепуганная простоволосая женщина, прижимающая к себе рыдающего ребенка. Мальчик заходился от всхлипов, дрожа подбородком, и прижимал к груди рыжее тельце хомяка.
Утреннее солнышко играло веселыми бликами на мелкой ряби разгоняемого ветерком пруда. Махтуба прищурилась, приглядываясь к тому, что стояло на бело-синих изразцах бортика, — и засопела еще сильнее. Так и есть, не съел. Опять ничего не съел: ни рагу из баклажанов — вах, какое рагу, с чесночком, с красным перчиком, халифу такое рагу дать, да он пальчики оближет, — ни ребрышек, ни риса, ни моченого кизила с райскими яблочками. Все стояло нетронутым.
Осторожно, подобно пробирающемуся к озеру носорогу, Махтуба выдвинулась за распахнутую решетчатую дверь — ну и где он? Кравшийся следом Гассан жался на пороге, боясь выходить на террасу.
В саду успокоительно журчал фонтан и исходили знойным треском цикады. Ветер прогладил и перебрал длинную бахрому пальмовых листьев, колыхнул осколки разбитого зеркала пруда.
— Вон он, — осторожно прошептал Гассан.
И показал на белую сидящую фигурку, прислонившуюся к выложенной изразцами лежанке на дальнем берегу водоема.
— А ножичек? — пожевав губами, спросила наконец огромная женщина.
— Ножичек при нем, — тихо-тихо проговорил Гассан, прищуриваясь.
Изогнутое лезвие джамбии ярко горело на солнце — кинжал лежал поперек большой пиалы, стоявшей у бока нерегиля.
— Как полезет в пруд с ножичком — кричи что есть мочи, прибежим все, сколько нас ни есть, — сурово складывая на колышущейся гигантской груди руки, распорядилась Махтуба. — Смотри мне в оба, о сын греха!
И на всякий случай поднесла к носу юноши огромный черный кулак. Гассан, отклоняясь от грозной ручищи, лишь согласно покивал.
— А я пошла к воротам — госпожу стеречь. Говоришь, сразу до Сальмы допустили, ты быстро передал записку?
Махтуба спрашивала в который раз. И в который раз Гассан покорно ответил:
— Да я ж побежал во дворец сразу после утреннего намаза, и вот как добежал, так и отдал записку- то…
— И что?
Гассан лишь обреченно отмахнулся: и впрямь, что он мог ответить Махтубе? Госпожа смертельно рисковала, покидая харим, — ее могли хватиться всякий миг. Да и перехватить по дороге тоже могли — и о том, что бы случилось тогда, никому не хотелось даже думать…
Белая фигурка на той стороне пруда — лицо уткнуто в обхваченные руками колени — не шевелилась.
Тут за их спиной раздалось быстрое шлепанье босых ног — и придушенный возглас Самухи:
— Ой, матка, давай к дверям, идет, идет госпожа!..
И следом — дробный перестук каблучков по деревянному полу.
Шлепнувшись носом в землю, Махтуба и Гассан увидели, как между ними остановились, заколыхавшись, яркие складки кораллового шелка. Из-под них выглядывала присобранная оторочка зеленых шальвар и красные сафьяновые туфельки без задников, но на золотом каблучке.
— Поднимитесь, — ласково приказала Айша.
И, снова посмотрев на ту сторону пруда, с горечью добавила:
— Что ж раньше-то не позвали…
И тут Махтуба расплакалась. Размазывая ручищей слезы по круглому большому лицу, она застонала:
— Вай, госпожа, горе нам горе!.. Сейид, да помилует его Всевышний, да смилуется над ним, хоть он и неверный, наш господин, но Всевышний — Он милостивый, прощающий, так вот господин вернулся четыре дня тому из дворца, туча тучей, и с тех пор не выходит из саду! И ничего не ест, вовсе ничего не ест, и даже вина не пьет, просто сидит и сидит, только пересаживается с места на место — вчера вот тут на террасе сидел, а сегодня к пруду пошел, а ведь там самое солнце, и непонятно, ведь камень добела раскаляется, а он все сидит и не двигается! А самое главное, — тут Махтуба округлила глаза и понизила голос, — я же вижу, хоть и старые у меня глаза, что нашего господина, да простит его Всевышний, посещают шайтанские, шайтанские мысли…
— Ты о чем? — быстро обернулась к ней Айша.
— У него на чашке лежит джамбия — вот уже второй день, — Махтуба перешла на страшный шепот и посерела лицом. — И он поглядывает на нее, госпожа, как поглядывают на понравившуюся девушку — искоса и с улыбкой…
— Я поняла.
Айша поправила на лице прозрачную жесткую ткань платка, тряхнула головой и пошла по ступенькам в сад.
…Ее тень упала Тарегу на голову.
Никакого движения. Черные волосы почти скрывали сцепленные под коленями ладони.
— Тарег?.. Тарег?..
И тут она села на корточки и принялась трясти его за плечи:
— Ну же, посмотри на меня, ну посмотри на меня, давай, давай, подними голову, я знаю, ты меня слышишь!..
Сначала он походил на безвольную куклу. Но вдруг плечи под ее пальцами напряглись — и нерегиль резко вскинулся. От неожиданности Айша отшатнулась. А он понял это по-своему и горько прошептал:
— Я становлюсь чудовищем, Айша. Настоящим чудовищем, смотри…
И поднял руку к ее глазам. Рукав съехал, Айша с усилием оторвала взгляд от белесых ниток шрамов на внутренней стороне его запястья. Зажав его ладонь между своими, она улыбнулась:
— Что ты такое говоришь? Ну какое чудовище? Я тебя не понимаю, рука как рука…
А он лишь помотал головой:
— Не-ет, ты смотри внимательно: скоро я покроюсь чешуей, у меня вырастут перепончатые крылья, зубы и я буду летать над вашей землей — как настоящий страж престола, всем на загляденье…
Наплевав на маячивших на террасе слуг, Айша откинула с лица царапающий золотой вышивкой платок. И обняла Тарега за шею, привлекая к себе, гладя волосы и спину:
— Нет-нет, ничего подобного не случится… Потерпи, потерпи еще чуть-чуть, все будет хорошо, ты выдержал девять лет, а теперь у тебя есть я, и осталось совсем чуть-чуть, не надо отчаиваться, нужно всегда надеяться на лучшее…
Не переставая гладить мягкие черные пряди, Айша скосила глаза — расписанная сине-зелеными узорами пиала стояла справа от нее. Джамбия сверкала хищным полумесяцем лезвия. В пруд выкину, решила женщина и, целуя горячую от солнца макушку на уткнувшейся в плечо голове, потянулась к кинжалу.
Тарег перехватил ее запястье мгновенным невидимым движением:
— Ай!
Легонько отстраняясь, нерегиль отвел ее руки.
— Прошу тебя, убери оружие, — твердо глядя ему в глаза, сказала Айша.
Криво усмехнувшись, он взялся за рукоять кинжала:
— Боишься, да?..
Айша завороженно глядела на поднимающееся в его руке, полированное до зеркального блеска лезвие.
— Вот этого боишься?!
