…Дикари, посвистывая, гнали послов через вымершие темные улицы, как стадо баранов, — тыкая в старые ссутулившиеся плечи древками копий, поддавая по затылкам кнутовищами.
Стиснув зубы, Рукн ад-Дин переступал измученными подагрой ногами — не упасть, твердил он себе. Выдержать. Выдержать. Старый имам понимал — стоит ему упасть, как Всевышний оставит его своей милостью. Ибо джунгары не знают о милости Всевышнего. Его просто забьют плетьми, заставляя встать.
Когда извилистое ущелье между дувалами вывело их на площадь перед Джума-масджид, старик восславил Милостивого. Перед высоким квадратным порталом горели костры — изразцы и позолота играли цветом в отблесках пламени. В розовое от пожара небо упирался черный палец минарета — на его круглой верхней башенке не горел фонарь. Окошки лестницы тоже были мертвенно черны. Неужели они не допустят ашшаритов на молитву, ведь завтра пятница и среди них есть верующие, ужаснулся Рукн ад-Дин. И чуть не растянулся в грязи, оскользнувшись в предательских кожаных туфлях в луже лошадиной мочи.
По-хозяйски покрикивая, дикарь пихнул его навершием нагайки в плечо. Рукн ад-Дин почти понимал его речь: живее, старые скоты, ругался джунгар, живее.
Оскальзываясь и едва успевая переступать через яблоки конского навоза, они бежали через площадь к бирюзово-золотой, играющей сполохами ночи, громаде входа. Бежали мимо костров, маленьких походных юрт, занавешенных кожаными пологами повозок и бестолково бродящих стреноженных лошадей.
У входа степняки не спешились, так и погнали по ступеням вверх, горяча и вздергивая морды лошадок. Старый имам понял, что пятничной службы в масджид не будет. И с ужасом осознал, что это были за деревянные ящики, которые валялись по всей площади, — джунгарские коньки теперь опускали в них морды, хрупая овсом. В ларях хранились списки Книги для учащихся медресе. А еще через мгновение Рукн ад-Дин осознал,
Не упасть. Выдержать. Утерев рукавом слезы, старик, закусив губу и сдерживая стоны, пошел по ступеням вверх.
Внутри главного зала горели факелы, разгоняя темноту у подножия алебастровых стройных колонн. Под куполом и в боковых приделах сгущалась тьма. Цокот копыт по плитам пола гулко отдавался в пустоте громадного здания. У самого входа в михраб расстелены были ковры, и на них кто-то сидел. Рядом держали под уздцы нескольких коней, они били копытами по плитам мервского мрамора, подковы высекали искры.
Справа от себя Рукн ад-Дин услышал возглас ужаса — шедший рядом Али Занди не сдержался и, ломая руки, упал на колени. Конвойные залаяли, защелкали плетями, но старик не отрывал взгляда от чего-то впереди себя и рыдал, утираясь рукавами. Ад-Дин проследил его взгляд и еле удержался на ногах: арка михраба с именами Всевышнего была вся оббита — золоченую вязь по ее ободу расколотили в прах, оставив белеющие, как переломанные кости, сколы.
Джунгар гаркнул по-своему и перетянул спину Али Занди нагайкой. Старик вскрикнул, степняк снова замахнулся — и тут по залу хлестнул злой окрик. Из тьмы свистнуло — и конвойный без звука упал с коня со стрелой в груди. Двое джунгар, не обращая внимания на свалившегося товарища и поскакавшего во тьму коня, подхватили Али Занди под локти и чуть ли не понесли вперед.
У края ковра послов грубо пихнули в спину, заставляя встать на колени. Рукн ад-Дин склонил голову, не решаясь ее поднять, — от их смирения сейчас зависела жизнь тысяч людей.
— Зачем вы здесь? — звякнул над ними нечеловеческий голос.
Среди цоканья, лошадиного храпа, злых выкриков и гулкого топота копыт — в боковом зале ловили сбежавшего коня, — Рукн ад-Дин хорошо слышал хриплое дыхание своих товарищей. С его лица бежал пот. Что ж, нужно было решаться.
— О господин…
— Чей? — в голосе звучала ледяная, как снег на пиках Паропанисад, злость.
С носа старика упала и разбилась о гладкий мрамор еще одна капля пота.
И он решился:
— О самийа! Среди тех, кто ждет решения своей участи в цитадели, есть виновные — и есть невинные. И даже среди тех, кто давал присягу эмиру аль-Валиду, не все виновны.
— Да неужто?
— Люди выполняли приказы тех, кто пришел в город и взял их души в кольцо копий. Мы провозглашаем хутбу на те имена, которые нам подают пятничным утром, о самийа. Ты травишь волками овец, о Тарик.
И Рукн ад-Дин поднял голову. Нерегиль сидел не далее, чем в трех шагах от него. Бесстрастное лицо не выражало ничего. Только глаза были живыми — злые. Очень злые. Старый имам встретил их взгляд — и выдержал его, именем Справедливого.
Наконец, бледные губы разомкнулись:
— Зачем вы здесь?
— Почтенные Халаф ибн Халликан и Марваз ибн Умар предлагают сдать цитадель, о Тарик.
— Как же у них получится сдать цитадель с тысячью гвардейцев, да еще и полную воинов ополчения?
— Они взяли градоначальника и каидов под стражу — и готовы выдать их тебе на суд и расправу, когда ты того пожелаешь. Ополченцев больше, чем воинов гарнизона, и они хотят сдаться.
Нерегиль расхохотался.
Его издевательскому смеху вторили те, кто сидел на коврах за его спиной и стоял вокруг — джунгары хлопали себя по бедрам, кони храпели и испуганно ржали, вздергивая морды.
Отсмеявшись и утерев рукавом выступившие на глазах слезы, нерегиль прищурился — и вдруг спросил:
— А тебе почему противно передавать мне эти условия?
Ну что ж, видно, все равно никому не выжить. Начистоту так начистоту:
— Я полагаю, что это подло — предавать своих защитников, о Тарик. Ирар ибн Адхам и Аббас ибн Раббьях готовы были положить жизни за жителей этого города.
— Вот кого я повешу с большим удовольствием, так это их, — криво усмехнулся Тарик. — Причем не за измену халифу. А за нерадивость. Я учил их прежде всего думать о людях из окрестных вилаятов и о тех, кто не может укрыться за стенами. А они оставили их на произвол судьбы. Плохой градоначальник из твоего Ирара ибн Адхама. Этому городу нужен новый наместник.
Имам Пятничной мечети лишь поник головой.
— А может, тебе и кади с амилем жалко, а, старик?
— Никто не знает своего ответа на Страшном суде, о самийа. В одной старой книге сказано: хорошо получить воздаяние в этой жизни, чтобы не оставить возмездие на Последний день. Но там же и сказано: если ягненок погибнет на берегу Нарджис — ей-ей, за это в день Страшного суда спросится с тебя.
Тарик хмыкнул. И спросил:
— И что же ты предлагаешь мне сделать, о Рукн ад-Дин?
— Пощадить всех, кто желает сдаться на твою милость, — тихо, но внятно ответил имам.
— А что, ибн Адхам и ибн Раббьях готовы сдаться?
— Они не верят в твою милость, о Тарик.
Нерегиль надолго задумался.
А потом язвительно проговорил:
— Странный ты человек, Рукн ад-Дин. На твоих глазах за эти два дня убили тысячи людей, а ты пролил слезы лишь по дурацкой исписанной бумаге. Почему?
— Эта книга учит людей быть милостивыми. Сжигая ее, мы уничтожаем урок милосердия.
— Милосее-ердия… — зло передразнил его нерегиль.
И снова замолчал. Потом махнул рукой:
— Ладно. Я отправлю к воротам крепости гонца с известием, что принимаю ваши условия. Предателей казнят — таковым уже ничего не поможет, даже твоя книга. Градоначальника я велю повесить тоже — он лишний на этой земле, пусть встретится с вечностью. Но я пощажу их сыновей и их харимы.
Старый имам благодарно припал лбом к холодному мрамору.
