уважаемый наместник на смог выполнить твой приказ относительно нерадивого писца.
— Это еще почему? — вскипел Аммар.
— Потому что он не приказывал никому из своих катибов составить это послание, — блестя глазами, заулыбался начальник тайной стражи. — Он его не диктовал, не приказывал записать, не составлял и не отправлял, о мой халиф. И он не посылал тебе женщин, мой повелитель. Он посылал тебе саиф[9] аш-шамской стали и латный доспех с золотой насечкой.
— Эти бабы пристали к каравану уже на выходе из Саракусты, — мрачно сообщил нерегиль. — С ними было столько рабов и прислужниц, и они везли столько драгоценностей и одежды, что никто и не усомнился, что их прислал ибн Махсуд.
— Ну-ну, мой сумеречный друг, вы нас недооцениваете, — просиял Исхак ибн Хальдун. — И выправленная по всем правилам подорожная, и купчие на невольниц, и сопроводительное письмо Хайрана — все было при них.
— Вот только буковка подвела, — усмехнулся Тарик.
— И невинная привычка врать в ответ на вопрос «как тебя зовут?», — вазир снова расплылся в улыбке кота над сметаной. — Я ваш должник, мой сумеречный друг. Если бы не ваша подозрительность… У вас потрясающее чутье на ложь.
— Это не чутье, — дернул плечом Тарик.
— Где они? — процедил Аммар. — Где эти девки?
— Уже в подвалах замка, — закивал ибн Хальдун. — Обе красавицы и вся их прислуга: шесть невольниц и три невольника. В городской цитадели очень глубокие, надежные зинданы. И прекрасные комнаты для допросов, в которых джунгары, как это ни странно, не тронули ни одного инструмента. Видимо, они предпочитают другие способы развязывать языки.
Тут Аммар понял: все девять дней, с момента появления этих женщин в его лагере, он ходил по краю гибели. Войди он сперва не к Камар-певице, а к ханаттянке, будь наместник Саракусты менее расторопен, а его голубь — хуже обучен, нынешняя ночь могла бы стать для него последней. Впрочем, прошлая тоже — если бы он занимался не «Уложением», а рабыней.
После недели допросов Аммар решил, что не притронется к женщинам по крайней мере год — настолько ему надоел вид обнаженного женского тела.
Невольницы из числа прислуги действительно ничего не знали — их купили в Саракусте перед самым отходом каравана. Тарик, вызванный ради своих способностей отличать правду ото лжи, послушал их слезные крики на дыбе и подтвердил, что они не лгут. Затем самийа несказанно удивил всех, предложив отпустить девушек. Самой младшей из них не было и двенадцати, это правда, но ибн Хальдун справедливо заметил, что шпионки должны исчезнуть без следа — это должно было сбить с толку тех, кто их послал. Тарик же уперся и твердил, что шпионки пусть исчезают, а девочки, мол, здесь не при чем. А если уж так хочется, чтобы они исчезли, то почему бы не позвать казенную сваху и не устроить их продажу в харимы — зачем, мол, проливать невинную кровь. Аммар в конце концов не выдержал и поинтересовался, чем эти девчонки отличаются от тех, что самийа приказал расстрелять в степи. Тарик пришел в дикую ярость и закричал, что там были твари, а здесь люди, к тому же безвинные. Аммар плюнул и приказал удавить несчастных тетивой и похоронить на кладбище среди правоверных. После этого нерегиль надулся, как мышь на крупу, и несколько дней с ним не разговаривал.
Между тем слугам ибн Хальдуна удалось добиться признаний от ханаттянки и ее друга из числа тех, кто выдавал себя за ее рабов: для этого пришлось немало потрудиться над их суставами и над их костями. Руки и ноги злоумышленников зажимали между деревянными брусьями с помощью ворота, и их кожа и мышцы лопались и кровоточили, а кости хрустели. После третьей ночи допроса с пристрастием ханаттянка и ее спутник признались, что получили золото от человека, степняка видом, который назвался Гумэчи, сын Булга, и подрядились выведать все тайны халифа — а потом убить повелителя правоверных. В вещах ханаттянки действительно обнаружили кинжалы-катары, которые так любят наемные убийцы: пристегнутый к запястью катар очень хорошо прятать в рукаве. За это нечестивый джунгар обещал девке и ее дружку еще больше золота, а также девяносто девять лучших коней и золотую пайцзу для безопасного прохода сквозь степи обратно в Ханатту.
Аммар приказал утопить обоих в Мургабе, что вызвало крайнее неудовольствие Тарика. И без того обозленный необходимостью проводить дни и ночи в пыточном застенке самийа зашипел, что нужно пожалеть бедную реку — в ней еще плавали распухшие тела, и вода даже не начала очищаться от трупных миазмов. Халиф внял его голосу и велел четвертовать преступников. Это не вызвало у Тарика никаких возражений.
Меж тем развязался язык и у чернявой музыкантши: она интересовала ибн Хальдуна даже сильнее, чем неверная и подлая язычница. Ее пытали огнем и подвешивали за волосы, и в конце концов она рассказала, что двое мужчин, сопровождавшие ее, — это ее отец и брат, и они принадлежат к роду Мугиса, истребленному халифом Амиром аль-Азимом, отцом Аммара.
Ахмада ибн Мугиса, поэта и полководца, убили за любовь к одной из дочерей халифа. Всех его родственников мужского пола, кого сумели схватить, Амир аль-Азим велел распять на мосту через Тиджр, а затем четвертовать. Остальных же постановили никогда не брать на службу и не давать им никаких должностей. Это стало причиной их окончательной гибели. Впрочем, рассказывали, что Мугисов истребили не столько из-за трех бейтов любовного послания к прекрасной Ясмин, сколько из-за влияния, которым семья пользовалась в непокорной и вечно бунтующей Шамахе.
Человек, назвавшийся Араганом, сыном Эсэна, по виду степняк, нашел их в глуши Сэйидзена. И предложил золото, покровительство своего господина, а самое главное, то, чего давно жаждали их души, — возможность отомстить за пролитую невинную кровь, за гибель мужчин и за страдания женщин и детей, на которых надели железные ошейники и продали в прядильные мастерские и в стойбища бедуинов. Они были последними из рода Мугисов, кто не попался в руки тайной стражи, и они согласились. В их вещах нашли и катары с несколькими лезвиями, и изогнутые, как клык тигра, ханджары.
Выслушав доклад ибн Хальдуна, Аммар пришел в ярость и велел истребить тех, кто еще оставался в живых из этой семьи предателей и изменников, без различия пола и возраста. По здравом размышлении, он отменил свой приказ в отношении детей, рожденных женщинами Мугисов от мужчин, купивших их и взявших для потомства.
В отношении же девки и ее родственников — чтоб им всем пить гнойную воду в джаханнаме[10]! — он долго не мог ни на что решиться. В конце концов, он отчаялся измыслить что-либо утолительное для своей жажды мести и отказался от всех изысков: мужчин приказал попросту четвертовать, а девку подложить под возбужденного ишака и потом тоже четвертовать. Убивать девственницу считалось очень плохой приметой — не познавшая мужчины девушка могла обидеться на то, что ей не дали исполнить свое главное предназначение в жизни, и стать неупокоенным духом, а то и гулой. Но Аммар решил, что девка недостойна того, чтобы с ней перед смертью поступили по-человечески. Зато он долго корил себя за то, что не выяснил, были ли девственницы среди тех шести невольниц — а вероятнее всего, были, — и на всякий случай приказал запечатать сигилой Дауда могилы девушек на заброшенном Старом кладбище города.
Казнь была тайной. В деле Мугисов Аммар решил не советоваться с Тариком — слишком ясно он себе представил, как нерегиль скривится в брезгливой гримасе. «Не мучить, не калечить, не щадить», ага. «Не мучить», главное дело. И вправду чистоплюй.
Покончив с заговором предателей, Аммар решил довести до конца то самое дело, о котором не успел давеча переговорить с нерегилем.
Сначала он приказал неусыпно следить за домом Тарика. Это было просто: самийа поселился на отшибе, в одной из самых удаленных от разоренного города усадеб. И жил в здоровенном пустом доме один. Точнее, время от времени Аммар посылал туда слуг — обычно в наказание за проступки, потому что рабы смертельно боялись нерегиля, — принести еды, почистить коня, убрать в комнатах и в саду. Впрочем, в сад невольники довольно скоро перестали наведываться — у самийа объявился свой бостанджи. Говорили, что это старый садовник усадьбы, чудом уцелевший во время набега. Еще говорили, что старик повредился в уме, став свидетелем мученической гибели своей семьи и семей хозяев и других слуг, и потому присутствие
