Голова кружилась. Кругом не было ни души.
— Я глупец, Гюлькар, — прошептал сумеречник. — Самонадеянный глупец…
Сначала он не придал этому никакого значения — подумаешь, от кровотечения из носу еще никто не умирал. Так шутили маги нерегилей. И лишь сейчас, в залитой утренним светом мертвой долине, Тарег осознал, что это, пожалуй, конец. Надо же, мелькнуло в голове, я так долго бегал за смертью, а когда она подкралась и встала за плечом, я ее не заметил.
В нем не осталось ни капли силы. Видимо, он сбросил в чашу последние отжимки — и опять-таки этого не заметил. А ночью он попытался вызвать светящийся шарик-фонарик — на дороге попадались и камни, и ямы, Гюлькару приходилось обходить их вслепую — и вот тогда-то потекло снова. И из носа, и из ладони. В глазах смерклось, и Тарег, пошатывающийся в седле медленно плетущегося коня, не сразу понял, что наступило утро.
— Не хочу умирать на дороге, — прошептал он солеными от крови губами.
И поддал Гюлькару в бока, натягивая повод и разворачивая коня к ведущей в замок тропе.
…На заваленном обломками дворе Тарег отпустил Гюлькара. Конь коротко заржал и, по петушиному распустив хвост, дробно поскакал к почерневшей арке ворот. Пошатываясь, нерегиль направился к разбитым деревянным дверям над ступенями главной башни.
Оказавшись внутри, он поплелся наверх — видимо, это было что-то природное, что-то, что звало его подняться еще на одну ступеньку, еще выше, еще на один ярус. Потом он увидел то самое окно — черная узкая прорезь изнутри башни раскрывалась высоченным, в его рост проемом. В проеме не было ничего, кроме неба.
Тарег отлепил ладонь от стены и вошел в комнату. В ней было пусто и пыльно. В прямоугольнике света нерегиль остановился. Опустился на колени и, постояв так несколько мгновений, плашмя завалился на бок.
Однажды в маджлисе халифа аль-Муктафира собрались самые знаменитые мужи аш-Шарийа. И эмир верующих, который в ту пору был молод, спросил:
— Можете ли вы рассказать мне о случае, когда вы были близки к смерти настолько, что никакой надежды на спасение не оставалось, а от лезвия меча ангела Азраила вас отделял волосок не толще шерстинки асмодийской овцы?
И тут все посмотрели на Тарика — а тот задумался.
— О аль-Мансур! — воскликнул молодой халиф. — Прости, видно, мои слова пробудили в тебе тяжелые воспоминания. Ты, верно, снова видишь себя на той скале над Вардуном!
Но аль-Мансур лишь покачал головой.
— Ты ошибаешься, Муса, — отвечал он в своей манере, как отвечал он всем халифам аш-Шарийа, которым служил. — Я думаю не о том ущелье. И не о площади перед дворцом Ад-Дар аль-Азиза за месяц до того.
— Где же ты был ближе к смерти, чем в перечисленных обстоятельствах? — удивился эмир верующих.
— В долине Дейлема много веков назад стоял замок по имени Калатаньязор. Сейчас от него даже камней не осталось — но каждый раз, когда я проезжаю мимо той скалы, я вспоминаю, как оказался там лицом к лицу со смертью.
— Что же там с тобой приключилось? — снова удивился халиф — ибо среди многочисленных рассказов о подвигах аль-Мансура не было ни одного про замок Калатаньязор.
— То, о чем ты спрашивал — я чуть не умер, — ответил Тарик. — Потом я не раз целовал смерть в губы через покрывало — но я знал, что мне предстоит, и со мной всегда стоял кто-то рядом. А в Калатаньязоре я был один, и смерть подступила неожиданно. И, что хуже всего, она приблизилась ко мне посреди пустыни, которую я устроил собственными руками.
…— О Абу-аль-Саиб, прочти мне самые пленительные стихи о неразделенной любви, когда-либо сочиненные детьми ашшаритов! — вздохнув, обратился Аммар к своему придворному поэту.
И Абу-аль-Саиб аль-Архами подумал с мгновение и прочел:
Пальма над головой халифа шелестела тонкими длинными листочками. На лужайке по его приказу не оставили ни одной лампы — все они горели на ступенях мраморной лестницы, полого ниспадающей сюда, к нижней террасе сада. В подсвеченном теплыми огоньками сумраке золотое шитье на черном бархате достархана казалось еще тоньше и затейливее — рассказывали, что мастерица вышивает эти головокружительные затейливые изломы и узоры одной ниткой, ни разу не обрывая ее после того, как начнет работу. Ровно посередине скатерти в золотой оправе тепло круглился аметист — камень, предохраняющий от опьянения.
Аммару же было не до осторожности в этот вечер: сердце ныло, и одуряющая тоска — то ли безделье давало себя знать, то ли отсутствие вестей об Айше, — накатывала тяжелыми, оглушающими волнами.
Молодой халиф покачал головой — нет, мол, не то. И сказал, поднимая чашку — невольник тут же наклонил над ней кувшин:
— Вот стихи, которые лучше подойдут к случаю.
И Аммар лихо глотнул из чашки. В книгах наставлений говорилось, что к вину следует приступать, предварительно поев. Этой ночью он пренебрег наставлениями — впрочем, как и остальные участники попойки под кипарисами и пальмами садов аль-касра. Исбилья славилась своим ночным воздухом — он навевал странные желания и томительную тоску без названия, когда хочется то ли вскочить на рыжего кохейлана и помчаться в песчаные дюны пустыни, то ли выхватить джамбию и располосовать ей все подушки, представляя себе, что буря перьев и пуха — это крики и мольбы умирающих врагов. Ну или…
Знаменитое «или» Исбильи соткалось из ночного воздуха, словно по мановению кольца на пальце повелителя джиннов. Слуга подкрался к краю ковров и тихо сказал:
— О повелитель! У ворот стоит прекрасная Валлада! Звезда Исбильи просит разрешения поцеловать край твоих одежд…
Аммар встряхнулся — да так, что даже протрезвел. О Валладе ходили самые разные слухи. Эта дочь Мухаммада ибн Абд-ар-Рахмана ибн Умейя выделялась среди женщин своего времени и была единственной
