— Не выходите!!! Я сказал — не выходите во двор!!!
И снова цокот подков по плитам двора — конь шарахнулся боком, загоняя вопящих женщин обратно под тройные арки.
— Асе-е-ет!
В этом крике разбивалось сердце.
Пронзительное конское ржание — и немыслимый вопль на жутком языке. Тень всадника метнулась в освещенном проеме.
Айша схватила девочку за руку и рванулась вперед:
— Мама-а-а!!!
Через мгновение аль-Ханса уже держала ее обеими руками, прижимая к груди. Асет рыдала где-то рядом. Со двора доносились страшные крики на непонятном языке и лязг железа. Айша нашла в себе силы обернуться.
Над матово блестящей плиткой двора клубилось и извивалось что-то серое. Метнулась тень, другая. И вдруг надо всем этим в воздухе кувыркнулось — то самое существо с мечом. И снова невесомо подлетело, хлопнули полы одежды, от меча брызнуло красным.
— Бежим отсюда, мама! — крикнула Айша. — Фатима, Асет, Сулайман, Хашайр! Бежим, они повсюду! Нам нужно наружу!
И они побежали, как стая кроликов от коршуна — стремглав через мощеный двор, под арку входа в аль-каср, наружу, к стене сада, и уже оттуда, быстрее, быстрее, спотыкаясь, падая, вставая, быстрее, быстрее — к воротам.
Из замка они выбежать не успели. С криком «Во имя Праведного!» под щербатый свод в желтой стене влетали, один за другим, всадники в белых чалмах. Самый первый осадил плотного рыжего кохейлана прямо перед Айшой, забросав шарахнувшихся женщин комьями земли и мелкими камушками. Голова всадника была непокрыта, а когда он спрыгнул с седла, девушка поняла, что короткие волосы этого юноши — совершенно белые. Он был седым, этот молодой человек с властным красивым лицом. И он шагнул к Айше и сказал:
— Прости меня, я едва не опоздал. Теперь вам нечего страшиться — все опасности миновали. Отныне вы находитесь под покровительством повелителя верующих.
Его глаза жадно вбирали в себя всю ее, с ног до головы — от макушки до пят, такой, какой она стояла перед ним: с распущенными черными волосами, в одной рубашке. Девушка пошатнулась и почувствовала, что падает. Сильные руки подхватили ее, и Айша неведомо как оказалась в объятиях молодого человека. И поняла, кто это — потому что в аш-Шарийа навряд ли бы нашелся другой юноша с совершенно седыми волосами. Ее прижимал к своей груди Аммар ибн Амир, эмир верующих. Айша осторожно перехватила рукоять ханджара. Почувствовала на себе его испытующий взгляд. Подняв лицо, она отстранилась на расстояние ладони, заглянула в спокойные серые глаза и сказала:
— Сегодня ночью ты оказался далеко от столицы, о повелитель.
— Древние говорили, что влюбленные — это пастухи звезд в бесконечности ночи.
Айша подняла руку, чувствуя, как ищет крови длинное древнее лезвие, видевшее небо над пустыней Али. Он нежно обнял пальцами ее пальцы на рукояти кинжала. Ее лицо запрокинулось. Аммар наклонился, не отпуская глазами ее глаза, все так же мягко придерживая запястье под занесенным ханджаром.
— Отойди, — тихо предупредила Айша. — Я ударю.
— Один поцелуй будет стоить мне жизни, — спокойно сказал Аммар. — Но я умру счастливейшим из людей.
И он ее поцеловал. И, все сильнее впиваясь в губы, больно сжал кисть руки с кинжалом. Айша придушенно застонала, пальцы выпустили ханджар. Аммар перехватил ее бьющую, как крыло, руку и крепко прижал к телу. На мгновение оторвался от поцелуя, сказал:
— Все, Айша, хватит. Я поймал тебя, о лань Умейядов, и теперь ты моя.
И снова прижался губами к ее губам.
Эпилог
Хлопая в ладоши и звеня браслетами, женщины разливались в веселой песне. На террасах садов Младшего дворца звенели вибрирующие крики радости — они неслись от павильона к павильону, от пруда к пруду.
Утреннее солнце мягко золотило зелень, под кипарисами еще даже не высохла роса. Не зря Младший дворец прозвали Йан-нат-ан-Арифом — воистину его сады были подобны райским и возвращали молодость всякому, кто вступил на их травы. На нижних террасах настелили толстые ворсистые ковры для женщин — и для слепых музыкантов, которые уже настраивали свои инструменты. Аммар ибн Амир не скупился и делал все, лишь бы порадовать свою белокожую красавицу-невесту — перекупил все свадебные оркестры столицы, и теперь слепцы изо дня в день звенели струнами своих лаудов и цитр в садах харима.
Повелителю верующих воистину нетерпелось, перешептывались в переходах Баб-аз-Захаба, золотого дворца халифов. Слыханное ли дело, всего четыре дня как провели церемонию обручения и обменялись кольцами, а Аммар ибн Амир уже отдал приказ готовить свадебное торжество.
Над сочной зеленой травой снова зазвенели веселые крики женщин.
Приложив руку козырьком ко лбу, юная Утба закричала:
— Ой, ой, идут, да как много!
И все вскочили, звеня ручными и ножными браслетами, сбрасывая сафьяновые и кожаные туфли, показывая друг другу ладони, бегая между большими медными кувшинами с крышками — туда предстояло сложить все драгоценности с запястий и щиколоток, пока рисовальщицы будут расписывать руки и ноги хенной.
По верху низкой широкой стены, соединявшей сады Йан-нат-ан-Арифа и дворец, шла пестрая толпа женщин и смотрителей харима. Убирать невесту и ее подружек направлялись расчесывательницы волос, подстригальщицы ногтей, продавщицы ароматов — и, конечно, рисовальщицы узоров-мехди.
За спиной Айши весело рассмеялась Шурейра — девочка красовалась в ярко-алом расшитом платье и такой же красной с золотом шапочке-шашийе. Ее мать, Таруб, выбрала остаться с мужем: после похищения торговцы вывезли их на север, и она досталась наместнику Фаленсийа. Это был пожилой, добрый человек. Он сразу взял Таруб в законные жены: его первая супруга давно болела и не могла больше рожать детей, а все четверо малышей умерли один за другим, не пережив младенческого возраста. Наместник не только безропотно передал Шурейру явившимся в его дом людям из тайной стражи, но и разрешил любимой супруге отправиться на свадьбу. Но Таруб отказалась ехать — она была на втором месяце, и ее тошнило от любого запаха. Зато Шурейра веселилась, как птичка: халиф пообещал просватать ее за одного из
