окна.
— Чего же я не знаю, интересно? — вазир начинал злиться — в конце концов, если сумеречнику не терпелось попасть в застенок, а потом на перекладину моста — что ж, воля его, а его, Исхака, терпение, уже начинало истощаться. — Он травит своих учеников гашишем, и они выполняют любой его приказ, — это что, тайна?
— Для того, чтобы заставить любого из вас — в том числе и тебя, Исхак, — выполнить любой свой приказ, и-Джам не нуждается в гашише, — бесстрастно ответил сумеречник.
Тут ибн Хальдун расхохотался:
— Ты что же, веришь этим простонародным россказням о тасарруф [57]?
— А ты нет? Айша тоже не верила в призраков Красного замка, — усмехнулся нерегиль.
Вазир досадливо поморщился: называть женщину эмира верующих по имени считалось вопиющим нарушением этикета. И жестко ответил:
— Я знаю многих из орденов Халветийа и Хеддава, достойных шейхов, десятилетиями живущих в аскезе и строгости, в посте и молитве. И ни один из них не подтвердил мне, что тасарруф и таваджжух[58], химмат[59] и передача барака[60] совершаются суфиями. Более того, они говорят, что даже упоминание таких вещей ведет к язычеству и оскверняет молитву.
— У тебя на редкость приличные знакомые, о Исхак, — недобро улыбнулся Тарик. — И они сказали тебе сущую правду. Но запомни, человек: все, что ты перечислил, делается дервишами ордена Джамийа и их шейхом. Только называется все это иначе, и гораздо короче.
— И как же? — мрачно поинтересовался вазир.
— Черная магия, — отрезал Тарик. — Он одержимый, этот ваш Ахмад и-Джам. И я не смогу его захватить живым. И даже если смогу, твои люди не смогут его убить, Исхак. Потому что шейха Джамийитов уже нельзя убить простым оружием.
Старый вазир надолго замолчал.
В комнате слышались лишь потрескивание светильника в нише, да шорохи из-за занавески, за которую забились женщины. Сабит с сыновьями давно пали на свои лица и не шевелились, ожидая, когда господин вызовет своих людей, и те свяжут всех одной веревкой и поведут к Тиджру.
— Что скажешь, о Хасан? — начальник тайной стражи тихо спросил кого-то, кто сидел у стены за спинами слуг.
Командующий Правой гвардией поднял голову и отвел от лица широкий край чалмы:
— Я полагаю, что сейид знает, что говорит. Если сейид говорит, что здесь замешаны чернокнижники, значит, так оно и есть. По правде говоря, я и сам подозревал нечто подобное. Обычному человеку было не под силу одолеть моего почтенного дядю.
Нерегиль широко раскрыл изумленные глаза, и Исхак ибн Хальдун почувствовал себя польщенным. Хасан ибн Ахмад тоже заметил удивление Тарика и пояснил:
— Почтеннейший Саубан ибн Ибрахим по прозвищу Зу-н-Нун приходится мне дядей по матери. Теперь, когда джамийиты нанесли оскорбление нашей семье и убили старшего дядю, трех двоюродных братьев и всех шестерых племянников, наш род будет мстить. Ты окажешь мне честь, сейид, если примешь меня и двух моих сыновей в свой отряд. Я приведу тебе пятьдесят копий, и — клянусь Убивающим! — мы будем свирепы в битве и верны тебе.
— Все, кто пойдет за мной завтра утром, рискует головой, — сказал Тарик. — Ты готов пойти на смерть ради мести, о Хасан?
— Все, кто пойдет за тобой завтра утром, рискуют больше, чем головой, — ответил командующий Правой гвардией. — Вот почему мы уже переправили свои семьи в земли Бану Марнадиш, подальше от столицы. Жить нам или умереть — на все воля Всевышнего. Все мы пыль на Его пальцах, о Тарик. Но пыль бывает разная — бывает из камня, а бывает из дерьма.
— Хорошо сказано, — наклонил голову нерегиль.
— Я буду молить Всевышнего о вашей победе и, если повелитель верующих прикажет вам есть хлеб мертвых, о быстрой смерти, — вздохнул ибн Хальдун. — Я говорил с тем мальчиком-ханеттой, Саидом. Он возьмет свою сотню — они молоды и горячи, и каждый из них желал бы умереть, как шахид. А уж какая смерть им достанется — на все воля Всевышнего. Он милостивый, прощающий…
Все сидевшие в комнате ашшариты провели ладонями по лицу и склонили головы.
— Сабит, — старый вазир повернулся к своему слуге. — Ты многое услышал этим вечером, и многое из того, что ты слышал, тебе не следовало слышать никогда.
Из-за занавески донеслись сдавленные рыдания и всхлипывания. Ибн Хальдун холодно усмехнулся и сказал:
— Однако я помилую тебя и твою семью. Двое твоих мальчиков отправятся с Тариком. И старшая дочка тоже — она будет сопровождать каида южан. В походе воинам нужны слуги и утешение. Я дам им мулов и новую одежду. И они будут служить сейиду — верно и на совесть.
— Милосердием ты воистину подобен праведному царю Дауду, о господин, — всхлипнул Сабит, и все семейство разразилось счастливыми слезами радости и благодарности.
Каждый раз, просыпаясь, Айша видела лишь качающуюся тень пальмовых листьев на занавеси входа. Она прислушивалась к спокойному дыханию Аммара. Муж спал совсем как ее младшие братья после тяжелого дня — запрокинув голову и чуть похрапывая. Ночи в ас-Сурайя походили на ночи дворца Куртубы — тихие, мирные. Лишь изредка слышался сладкий женский вскрик — ему вторил веселый смех юных голосов. Где-то далеко-далеко, за внутренней стеной, перекликались садовники.
Ухватившись за большую ладонь мужа, Айша снова смежила веки. И вот тут-то пришло то, чего она боялась больше всего.
…Айше уже приходилось видеть эту комнату, и она знала, где это. Замурованный нынче покой на самом верху Факельной башни. Голые стены, маленькое окошко, забранное резной каменной решеткой. И еще одна решетка — узорная, кованая — перегораживает выход из комнаты. На вытертом ковре, среди подушек, сидел рослый, заросший черным волосом мужчина. Густой мех курчавился в распахнутом вороте рубахи, на мощных ногах и в паху.
Две пожилые невольницы в простых некрашеных платьях раздевали стоявшую посреди комнатки женщину. Айша пугалась этого больше всего: когда сумеречница стояла к ней спиной, ей было отчетливо видно то, чего, похоже, не видел больше никто — ни Сахль, ни рабыни. Крылья. Длинные, белые, изгибающиеся мощными маховыми костями от лопаток. Снующие руки невольниц проскальзывали сквозь бестелесное оперение и опушку на спине. Женщина тогда сжимала кулаки — и кинжально-острые перья грозно расходились в напряжении ярости.
Рабыни трудились над пряжками кожаного панциря и бронзовыми наручами — дрожащими пальцами они снимали с сумеречницы окровавленный доспех. На перьях не было ни капли крови, зато рассыпавшиеся из прически волосы слиплись во влажные пряди.
— Ооо, я люблю, когда ты такая… еще горячая… — проговорил мужчина на подушках и положил себе руку между ног.
Напряженный зебб туго натягивал ткань рубашки.
— Снимите с нее шальвары.
Трясясь от страха, рабыни спустили ткань с бедер, и женщина, раскрывая маховые перья и прижимая острые уши, выступила из лежавшей на полу одежды.
— Иди, иди ко мне, — облизнув губы, пробормотал Сахль и махнул невольницам — вон, прочь отсюда.
Пока те пятились к выходу, Сахль приказал:
— Подними подол. Выше. Я сказал, выше. До пупа подними, сука. Вот так. Теперь садись на меня. И смотри, будь повеселее, горячей будь, а то снова пропущу через гулямов, чтоб тебя как следует разогрели. Вот так, дда… ффф… все твое, да… Теперь давай, двигайся, двигайся, да, да, быстрее, сука, шевелись, ддааа…
Жуткие, белеющие страшным нездешним светом крылья медленно раскрылись в обе стороны. Ореол
