На чуть посветлевшее небо с запада наползали тучи. Ртутный столбик барометра упал. Ничего не получится из предполагавшегося на сегодня похода…
О чем, капитан, задумался?
А, это ты, старина?.. Да вот — о замках. Выходит, понимаешь, что неисправные иногда лучше исправных.
Как так?
Пошли, расскажу… Кстати — не буди утром команду. Пусть отоспятся. Да и Ермоген Аркадьевич пусть отдохнет как следует.
Добро. А старик мировой! Одно жаль — не моряк.
Ну — у, это еще как сказать!.. Такого, брат, плавания, чтобы три четверти века тянулось, никто еще не совершал.
Ермоген Аркадьевич, у вас на манжете пуговица оторвалась. Дайте пришью.
Спасибо, Валя… Это не пуговица: я вчера запонку потерял.
Ой, как же так? Ту самую, серебряную, память об отце?
Ту… — Стожарцев грустно улыбнулся, посмотрев на пустые петли манжета.
А когда вы Заметили, что ее нет? — спросил Дима.
Когда выходили из нижней галереи. Я отвык от крахмальных манжет, они мне мешают. Хотел заправить ее в рукав и увидел, что нет запонки… А когда я ее потерял, — Стожарцев пожал плечами, — Кто это может знать?
По стеклу иллюминаторов стекает дождь. Мелкий, противный — он льется из свинцовых, низко нависших, совсем ленинградских туч. И кажется, конца краю ему не будет…
Дима надел плащ, зюйдвестку:
— Пойду сменю Федю.
Бухта утонула в туманной хмари. Над нею — огромное ворсистое полотнище ватина… Из каждой ворсинки спускается тонкая трепещущая нить. Достигая ртутной поверхности воды, нити рождают пузырьки, о палубу же они ударяются с микроскопическими взрывами.
Федя сдал другу вахту.
Ты чего такой? Из-за погоды?
Да нет… Ермоген Аркадьевич запонку потерял. А она у него от отца. Понимаешь?
Понимаю… — Федя, опустив голову, задумался. — А какую запонку?
Федька, да ты что в самом деле? Я же тебе сказал — от отца!
Я не о том. Правую или левую?
Не все равно… Левую, по-моему.
Если левую, так она у него была, когда мы стояли у колодца. Когда он ее потерял?
Дима вцепился в Федин рукав:
Федька!.. Ты не брешешь?
Он рассматривал золотую пластинку, а я протиснулся между ним и капитаном и тоже смотрел. Потом он передал ее капитану и тогда запонкой царапнул меня по носу…
Ты, Федька, трижды гений! Ты даже не представляешь себе, насколько ты гениален! Нет, серьезно: ты знаешь, когда Ермоген Аркадьевич заметил, что потерял запонку? Когда выходили из галереи, вот когда! Значит…
Стоп!.. Комментарии излишни.
Только, чур, молчок! В тайную тройку большинством голосов кооптируем Валю…
Димочка, при всей моей умственной ограниченности, мне кажется, что и этот комментарий излишен… Дальнейший план операции?
Чертова душа! Ладно… А дальше вот что: сегодняшний поход отменен. Вместо него пойдем копать картошку. А там посмотрим, как только можно будет, — смоемся и — вниз!
Федя взял под козырек.
Есть, товарищ адмирал флота! Командовать парадом будете вы. Кооптированному члену тройки сообщите тоже вы.
Друзья, поскольку вследствие неблагоприятных метеорологических условий поход сегодня не состоится, не пойти ли обедать ко мне? Будет подан молодой картофель.
Перспектива заманчивая, но мокроть какая… Пройдем ли?
Всенепременно! Сделаем небольшой крюк, не более версты, до берега реки, а там — песок и камень. Так пошли?
Максимыч кашлянул:
Ермоген Аркадьевич, вы не обижайтесь, но я не пойду.
Почему, Степан Максимович?
Кто-то должен остаться на «Бризе».
Как обидно! Дорогой капитан, что же нам делать?
Старина, я думаю, что ничего не может случиться. Теперь-то мы точно знаем, что на острове кроме нас никого нет.
— На острове, — подчеркнул боцман. — А с моря? Стожарцев задумчиво разглаживал бороду.
— Простите, друзья. Значит ли это, что Степан Максимович не сойдет на берег? И если я правильно понял— это потому, что какой-нибудь корабль может войти в бухту? Так? — Старый ученый скрестил руки, прошелся несколько раз вдоль кают-компании. — Ну, а если бухты с моря не будет видно?
То есть как?
Да так, не будет видно — и все.
— Тогда…
Синие глаза Стожарцева задорно блеснули:
— В таком случае предлагаю изменить наш план: пообедаем здесь, все вместе. После обеда Степан Максимович пусть останется на «Бризе», а мы пойдем ко мне. Картошку же вечером принесем с собой.
Стожарцев подошел к оперативно-аналитическому комплексу, высыпал что-то из бумажного мешочка в никелированную воронку, покрутил какие-то маховички, перешел к пульту и несколько минут сосредоточенно нажимал кнопки, передвигал рукоятки…
Теперь нам остается ждать два с половиною часа.
Ермоген Аркадьевич, что же вы такое колдуете?
Секрет, дорогой капитан. Пока — секрет… Пройдемте, друзья, в салон. Воспользуемся бесподобным подарком Александра Ивановича — послушаем музыку.
А можно мы пойдем в огород? Мы там еще не все осмотрели…
Если Ермоген Аркадьевич не возражает.
Пожалуйста, сделайте одолжение.
Из приемника неслись раздольные русские напевы — Москва передавала концерт оркестра народных инструментов имени Андреева. Звуки пастушьих рожков, свирелей, мягкие аккорды гуслей сливались с переливами домр, балалаек.
Стожарцев поставил на стол рюмку:
Весьма любопытно, что мысль о галлюцинации пришла мне на ум не сразу, а лишь после того, как Валя назвала свое имя… Я как-то вдруг представил себе всю неправдоподобность положения: в пещере стоя ла передо мной юная девушка, еще почти девочка. Русская девочка. Тут-то я и подумал, что все это мне пригрезилось— и видение и голос… Испытываемое мною состояние так живо напомнило мне уже пережитую однажды подлинную галлюцинацию, что несколько секунд я не сомневался в том, что схожу с ума… Рюмочку «ликера»? Какого желаете-«мандаринового», «абрикосового»?
Ваш «Кюрасо» замечательный… Попробую «абрикосовый». Но, простите, Ермоген Аркадьевич, мне не хотелось бы оказаться нескромным…
— Нет, нет, я вас вполне понимаю. Вас интересуют обстоятельства случая, только что мною упомянутого… — По лицу старого ученого словно бы прошла тень, но. заметив извиняющийся жест Мореходова, он тотчас же овладел собой. — Это было в 1899 году, в середине мая. Вы уже знаете, что я тогда целые дни проводил на побережье, в состоянии неописуемого волнения и тревоги, тщетно всматриваясь в пустынный горизонт. И вот однажды, уже под вечер, утомленный и измученный, я
