карабин и несколько обойм с патронами. На чердаке заброшенного дома они скрывали раненого окруженца; когда тот окреп, мы переправили его в село. Ребята оказались настоящими боевыми товарищами.
В феврале политрук оставил училище, а вскоре и я распростился с этим «храмом науки». Потом перестали посещать занятия Онипченко, Максимов и Иванченко. Нашим рупором остались Белоцерковский и Мнушко, но в середине мая их арестовали.
Более месяца гестаповцы и следователи полиции пытали Ивана Мнушко и Петра Белоцерковского, а потом казнили их в балке за Красным хутором, где за время оккупации было расстреляно несколько тысяч константиновцев. После освобождения города от оккупантов Иван Мнушко и Петр Белоцерковский были захоронены в братской могиле партизан и подпольщиков. Они посмертно награждены боевыми медалями.
Вскоре комендант распорядился закрыть училище, а учащихся под конвоем отправить на строительство оборонительных, укреплений. Подпольщики от бургомистра А. Я. Короткова узнали об этом решении. Николай написал несколько листовок, ночью проник в училище и расклеил их на видных местах. Когда в середине дня нагрянула полиция, лишь в одном классе было несколько учащихся и Божий одуванчик, а остальные разбежались. В облаве участвовали брат Леки и Григорий Воропаев.
Медучилище, сыгравшее важную роль в нашей подпольной деятельности, перестало существовать.
БЕЗУМСТВУ ХРАБРЫХ…
По шоссейной дороге двигались фашистские войска. Огромные кони понуро тянули крытые брезентом повозки, сопровождаемые солдатами.
Николай стоял у Дома молодежи, где теперь была немецкая конюшня, смотрел на запруженную войсками улицу. Цоканье копыт, скрип повозок, стук кованых сапог сливались в один общий гул, но он не мог заглушить другой откуда-то доносившийся и быстро нарастающий звук. «Наверное, танки, а может быть и самолеты», — подумал Николай и посмотрел в небо. Звук моторов усиливался, становился все более грозным. Ни самолетов, ни танков не было видно, но колонны вдруг остановились, и солдаты рассыпались вдоль дороги. Раздалось несколько выстрелов зениток, и тут Николай увидел самолеты с красными звездами на крыльях. Они низко летели вдоль шоссейной дороги и сыпали смертоносный груз. Земля дрожала от взрывов. Николай пробежал несколько метров и упал на землю со смешанным чувством радости и страха. Подняв голову, он наблюдал за метавшимися охваченными ужасом фашистами.
За первой группой самолетов появилась вторая. Потом еще и еще. Совсем рядом разорвалось несколько бомб. По дороге с неистовым ржанием, громыхая повозкой, промчалась пара осатанелых от испуга лошадей, налетая на лежащих людей, опрокидывая другие повозки, кухни и все, что им попадалось на пути. От пыли и дыма стало темно.
Вдруг Николай увидел, что прямо на него с диким храпом мчится здоровенная рыжая лошадь. Он отскочил в сторону. Повозка врезалась в телеграфный столб и остановилась. Раненая лошадь забилась в конвульсиях. Николай увидел возле столба унтер-офицера. Он был мертв. Большая черная кобура унтера приковала внимание Николая. Оглянувшись, он быстро подполз к немцу. Вытащил из кобуры пистолет, вскочил и бросился в переулок.
Бомбежка закончилась так же внезапно, как и началась.
В день налета советской авиации на город я был у командира.
В окно кто-то постучал. Стук был условный.
— Это Коля, — сказал командир, — пойди открой. Николай, счастливо улыбаясь, доложил:
— При поддержке нашей авиации мною захвачена боевая техника противника. Можете меня поздравить.
Он достал из-за пояса новенький парабеллум. Мы с Анатолием застыли от удивления и радости.
— Рассказывай, — поторопил Анатолий.
Николай не спеша уселся верхом на стуле и спокойно, с подробностями рассказал о бомбежке:
— Пришел домой и ношусь с ним как дурак с писаной торбой, не знаю, куда его деть. То под подушку спрячу, то под шифоньер, а потом снова за пояс. Мама обратила внимание на мое волнение, сказала об этом отцу. Тот объяснил, что все очень просто: мальчик впечатлительный, побыл под бомбежкой, испугался, вот и не находит себе места. Мама заставила выпить какого-то лекарства для успокоения. Огорчать я ее не стал, выпил.
Сразу став серьезным, он пожаловался:
— Зарядить и разрядить его пара пустяков, а вот разобрать…
Анатолий взял пистолет и начал внимательно рассматривать. К нашему удивлению, он быстро понял сложное устройство парабеллума, разобрал его и тут же собрал. То же проделал и Николай, а вот мне это далось с большим трудом. Моя неумелость смешила ребят.
В окно вновь условно постучали.
— Вова идет, спрячь пистолет, — сказал Анатолий.
Войдя в комнату, Владимир заметил по нашему виду, что мы чем-то возбуждены, но пытаемся это скрыть от него. Политрук спокойно, дольше обычного расчесывал волосы, потом посмотрел на каждого из нас с особым вниманием и уселся у стола. Воцарилось напряженное молчание, томительность которого долго выдержать трудно, тем более, если тебя распирает чувство радости.
Первым дрогнул я. Достал пистолет из кармана и, наставив его на Владимира, рявкнул:
— Руки вверх!
— Не дури, — спокойно сказал политрук. — Оружие раз в год и незаряженное стреляет, — и потянулся за пистолетом. Повертев в руках парабеллум, мечтательно сказал: — Будь у каждого из нас такая «пушка», мы чувствовали бы себя увереннее. Но будут у нас скоро штуки и похлеще.
Слова политрука оказались пророческими. Спустя некоторое время большинство членов нашей подпольной группы имели пистолеты, автоматы и другое оружие. Но приобретение первого боевого пистолета было для всех нас значительным и важным событием. С этим пистолетом и прошел Николай свой путь подпольщика.
Сталинградская группировка еще не была окончательно разбита, но в настроении немецких солдат уже проглядывали подавленность и растерянность. Геббельсовская пропаганда всячески изощрялась в словоблудии, скрывала правду от своих оболваненных солдат и обещала в недалеком будущем грандиозные победы. Тем временем фашистские полчища отступали, и солдатское кладбище в парке имени Якусевича росло и росло. Почти все уцелевшие школы и мало-мальски подходящие здания были заняты под госпитали. Раненых и обмороженных было так много, что способные передвигаться размещались по частным квартирам недалеко от госпиталей. Некоторые солдаты, хотя и с оглядкой, но уже вслух осуждали войну.
По предложению Николая мы решили по-своему отметить эти события. Он где-то раздобыл и спрятал в сарае большой портрет Гитлера. Для чего ему нужен портрет, Николай не говорил. Бесноватый фюрер с железным крестом и золотым фашистским знаком на груди, со свастикой на рукаве стоял на фоне разбросившего крылья черного орла. Глаза холодно смотрели куда-то в сторону, плотно сжатые губы под маленькими усиками выражали жестокость.
Утром мы с политруком встретили командира и Николая возле хлебозавода и направились к зданию бывшего детского сада, построенного в парке перед войной. Недавно там жили немецкие солдаты, но вот уже несколько дней оно пустовало. Входная дверь была забита гвоздями, но мы без труда открыли ее. Поднялись на второй этаж. Все стены были разрисованы коричневой и черной краской.
Выбрав комнату побольше, мы приколотили к стене портрет, и каждый из своего пистолета начали палить в ненавистного фюрера. Первым стрелял командир. Он отличался особой меткостью. Николай и Владимир тоже хорошо стреляли. У меня получалось хуже. Если я говорил, что целюсь в Железный крест на груди Гитлера, то пуля попадала в усы. Друзья подтрунивали надо мной. Через несколько минут мы начисто изрешетили портрет. Николай периодически подходил к окнам и осматривал округу. Я вторично стал на «огневой рубеж» и начал старательно целиться, но в это время Николай выкрикнул:
