— Конспиративные квартиры есть. Человек восемь смогу разместить сразу. Люди проверенные, надежные. Двоих могу взять к себе. Троих можно спрятать у знакомых девчат.
Пытался говорить спокойно, но что-то сдавливало грудь, голова раскалывалась от боли. Я понимал, что ребята страдают ничуть не меньше, но вот нервишки у меня почему-то слабее, тряпичнее, как говорил политрук.
Через несколько дней стали известны обстоятельства гибели Николая Абрамова и Александра Лободы.
В Новоселовке у Александра были знакомые, у которых он иногда появлялся. После того как из склада были забраны пулеметы и велосипеды, ему предложили не показываться в селе, тем более, что он был очень приметен: на лице постоянно была повязка. Кроме того, у него не было никаких документов. В Новоселовке немцы учинили повальные обыски, арестовали нескольких сельчан. Но партизан обнаружить им не удалось, и никаких сведений о них фашисты не раздобыли.
Однако кто-то из жителей села видел в городе на велосипеде «одноглазого», который ранее бывал в Новоселовке, но после «ограбления» склада исчез. Поползли слухи, высказывались догадки, предположения.
Об этом стало известно гестаповцам, имевшим в селе своих осведомителей. За несколькими домами, где ранее видели Лободу, установили наблюдение. На протяжении двух недель человек с повязкой не являлся, но засады не снимались.
В Новоселовке остановилась новая воинская часть. Технику немцы замаскировали за селом в большом фруктовом саду. Там же под открытым небом находилось большое количество боеприпасов, накрытых брезентом и сетками.
Николай Абрамов и Александр Лобода узнали об этом и пошли в разведку. У них были пистолеты, а у Николая еще и граната. Вначале двигались вдоль села за огородами, но потом вышли на улицу и направились к дальней окраине. Когда пол Новоселовки было уже позади, мимо проехали два солдата на велосипедах, потом обогнал мотоцикл, прошмыгнула легковая автомашина с двумя офицерами. Ребята шли спокойно, о чем-то беседуя. Ничто у них не вызывало подозрений, а тем более тревоги, поведение немцев было обычным.
Лишь когда они приблизились к окраине села, заметили что-то неладное. Потом убедились, что за ними наблюдают. Почуяв опасность, ребята свернули в первый попавшийся двор и направились к высоким кустарникам, растущим за огородами.
Вдруг окрик:
— Хальт! Хальт! Рус — сдавайся…
— Комсомольцы не сдаются! — крикнул Николай. По ним открыли огонь. Отстреливаясь, ребята бросились к зарослям.
Александр упал, срезанный автоматной очередью. Николай на мгновенье остановился, увидел бегущего к нему с пистолетом унтер-офицера. Дважды выстрелив, Николай увидел солдат, вынырнувших из-за сарая. Он бросил в них гранату, но она почему-то не взорвалась. Побежал и тут же упал. Гитлеровцы будто боялись подходить к погибшим ребятам. Тяжелораненого унтера отвезли в госпиталь, в тот же вечер он скончался.
К месту гибели подпольщиков наехало множество всякого начальства. Самый внимательный обыск не дал никаких сведений о личности убитых: документов у них не оказалось.
Кто они? Откуда пришли? Кем посланы?
Много возникало вопросов у жандармских и полицейских чинов, но ответов на них не находилось. Эсэсовский офицер орал на солдат, обзывал их кретинами и свиньями за то, что не могли живьем взять хотя бы одного партизана.
— Дегенераты! — неистовствовал взбешенный офицер, злобно глядя на растерянных солдат, которые считали, что они справились со своей задачей.
И вот кого-то осенило: собрать из близлежащих городов и сел полицейских, квартальных и всякого рода «своих людей» для опознания трупов. Потом согнать как можно больше жителей с округи для осмотра убитых. У близких или у родственников при виде погибших, мол, могут не выдержать нервы.
Установив личность хотя бы одного из партизан, легко будет, схватившись за эту ниточку, размотать весь клубок.
Около партизан была поставлена круглосуточная охрана.
Александр лежал на боку. Рука прижата к туловищу, другая, с зажатым в ладони комком земли, отброшена в сторону. Автоматной очередью выбит и второй глаз, на лице следы нескольких ран. Узнать его почти невозможно даже хорошо знавшим его людям.
Николай распростерся на спине, широко раскинув руки и ноги, как будто хотел защитить родную землю, хоть часть ее прикрыть своим телом. Глаза слегка открыты, рот словно тронут полуулыбкой. Лицо сурово и в то же время добродушно-насмешливо. На пальце левой руки кольцо от неразорвавшейся гранаты, на груди несколько бурых пятен…
Таким видели в последний раз Николая Абрамова, нашего боевого товарища, который своей борьбой и самой смертью, подтвердил безграничную преданность Отечеству. Комсомольца, не успевшего получить комсомольский билет. Влюбленного, но не поцеловавшего возлюбленную. Нежного сына. Чуткого друга.
Длинной вереницей потянулись люди к месту гибели партизан. Одних заставили идти. Другие шли сами в надежде узнать знакомых, а может быть, и близких. Третьих привозили на мотоциклах или автомашинах. Были просто любопытствующие…
Во всем этом многоликом человеческом потоке то там, то здесь появлялись шпики, переодетые полицейские и прочие фашистские прихвостни, которые вступали в разговоры, расспрашивали и провоцировали. Около погибших стояло несколько военных и гражданских. Они внимательно всматривались в каждого проходящего, изучающе заглядывали в глаза. Задавали, один и тот же вопрос:
— Не знаете?
Жители Новоселовки, знавшие Николая Абрамова, заявили, что они его ранее не видели. Даже доносчики промолчали: Николаем был убит немецкий унтер, а за это уничтожат все село.
Люди все шли и шли.
Многие, едва взглянув на убитых, бледнели и, сказав «нет», поспешно удалялись.
Некоторые долго смотрели в лица, словно пытаясь что-то вспомнить, и, разводя руками, уходили.
Кое-кому становилось дурно. Таких потом тщательно допрашивали и брали на заметку.
К Николаю подошел старик с реденькой седой бороденкой. Став на колени, он внимательно вгляделся в его лицо. Поднявшись, перекрестился. На него тотчас насели с вопросами:
— Что, дед, узнаешь? Говори: видел раньше? Кто он такой?
Дед прищурил красные, слезящиеся глаза, помялся с ноги на ногу и сказал скрипуче, врастяжку:
— Я колы пидходыв, так мэни здалося, що оцэй мэншый на мого внука скидаеться. Аж сэрцэ закололо. Тэж був бидовый хлопэць, отчаюга. И всэ якыйсь новый порядок лаяв. Колы наши танкы взымку наступалы, то онук мий подався кудысь, та й нэма до сых пир. А тут почув, що хлопцив якихось забыто. Дай, думаю, пиду та подывлюсь, може, онук додому йшов, та заблудыв, а його й прыстрэлылы. Алэ прыдывывсь гарнэнько и бачу, що цэ не онук, хоча вбытый, мабуть, тэж ув добрячий хлопчина…
— Ладно, ладно, иди, не мели дурным языком…
В общем потоке не спеша двигалась еще сравнительно молодая женщина. Из-под серого платка выбивались непослушные темно-русые волосы, которые она привычным движением руки возвращала на место. Ничто в ней не обращало на себя внимания: таких, как она, здесь проходило много. К ней пристроилась какая-то молодящаяся женщина с бегающими глазами и взбитыми над низким лбом волосами. Как бы между прочим она спросила:
— Небось, сынок пропал? Я, знаете, третий день брата не могу найти. Шалун, знаете, картежник да и на руку слаб, а немцы ведь с ворами вона как строги.
— Нет, я никого не ищу, мои все дома. Просто хочу партизана увидеть. Хоть мертвого.
— А я, знаете, не из любопытных. И если бы не брат, меня сюда и палкой не загнали бы.
Женщина в платке, не желая продолжать разговор, зашагала быстрей, обогнала несколько человек, смешалась с другими и пошла обычным шагом. Приблизившись к лежащим, она одинаково внимательно посмотрела на одного и другого. Потом сделала несколько шагов, снова глянула на лежащего ближе
