один на один с его жалкой ничтожной жизнью. Игра ведется на спор, выигрывает тот, кто точнее других угадает, на котором по счету переломе испытуемый или свихнется, или наложит на себя руки.
Думается мне, именно такую игру затеяли с нами бессмертные в тех проклятых горах.
Какое-то время нам везло. Птицы, привлеченные чем-то, отвернули на восток и стали стремительно удаляться. Не знаю почему, но мне казалось, что ищут они именно нас, просто по какой-то причине решили расширить круг поиска. Едва огромные крылатые силуэты отдалились, сделавшись почти неразличимыми на фоне сияющих небес и карабкающегося по ним солнца, мы решились продолжить спуск.
Какое-то время склон оставался покатым, изобилующим трещинами и выбоинами, за которые легко было цепляться. Воздавая хвалу богам, мы за короткое время преодолели несколько стадий, и с каждым шагом настроение наше становилось все радужней. Надежда, эта зыбкая опора слабых духом, размягчила наши сердца ожиданием скорого спасения. Но спасение ли замыслили для нас боги?!
Мы двигались таким порядком: первый – Гиеагр, за ним – Бурдюк, потом – Эписанф и Лаита. Замыкали цепочку мы с Глазом. Солнце поднималось все выше, становилось жарко, нагретый воздух стекал по камням потоками расплавленного серебра. В этом обморочном мареве силуэт моего друга вытягивался и изгибался, будто отражение в кривом зеркале, и я порой не мог сказать, вижу ли я самого героя, или это видение, навеянное солнцем и горными духами.
В некий миг Гиеагр вдруг отчаянно замахал руками, будто силился сохранить равновесие. До меня донесся вскрик. Молниеносным движением Бурдюк схватил его за край одежды. Рывок – и опасность для героя миновала. Оба замерли, с опаской заглядывая вниз.
Через минуту к ним присоединились Эписанф и Лаита, а еще через несколько мгновений – и мы с Глазом.
Сказать, что склон внизу был голым – значит не сказать ничего. О нет, он был не просто голым… пожалуй, я лишь чуть-чуть сгущу краски, сказав, что если бы кто-то захотел в целом свете найти самую ровную, самую идеально гладкую поверхность, то круча, по которой нам предстояло теперь спускаться, уступила бы разве что горе, сделанной из стекла! И так на протяжении стадия или двух! И совсем уж далеко внизу, как обещание приза для выживших, расплескался зеленый океан леса.
– Почти добрались, – проговорил Эписанф.
Вопреки моим опасениям, они с Лаитой выглядели не такими уж вымотанными. Я даже сказал бы, что они были бодры и полны сил – вот уж чего никак не ожидал от старика и слабой женщины после стольких испытаний.
Глаз ругнулся.
– Плохо дело, – зачерпнув пригоршню щебня, он бросил ее в пропасть. – Здесь не спуститься. Надо искать обход. Что с той стороны?
Он завертел головой, оглядывая склон.
– Все то же, – ответил Бурдюк.
– А там?..
– Дружище, – невесело хмыкнул Бурдюк, – поверь двум моим глазам, если не доверяешь своему: и там, и вон там, и даже там так же скверно, как здесь. Весь этот склон глаже, чем череп палача, если тебя вдохновит такое сравнение. Мы могли бы потратить время на поиски обхода, если б не твари, что кружат в небе. Поэтому смотри вниз, здесь наша дорога.
– Какой длины у нас веревка? – спросил Эписанф. Голос его стал вдруг хриплым.
– Та, которой мы обвязались в башне, – с четверть стадия, – ответил я. – Есть еще несколько мотков, может быть, стадий наберется.
– Мы свяжем их, – сказал философ, – привяжем к камню покрепче и сможем спуститься на стадий. Веревка прочная, Мильк ножом не смог перерезать, должна выдержать.
– Сдурел, Непосвященный, – заворчал было Глаз, но Эписанф остановил его нетерпеливым жестом:
– Есть предложение лучше – говори, нет – молчи.
– Ну спустимся мы на стадий, – не унимался Глаз, – а дальше что?
– Окажемся на стадий ближе к цели, – подал голос Гиеагр. – А дальше – посмотрим.
Не знаю, сколько времени прошло. Веревка давно закончилась, ее конец, с привязанным к нему камнем, пропал из вида. Распластавшись, прижавшись всем телом, нащупывая пальцами самые ничтожные, самые тоненькие трещинки, за которые и пауку лапками не зацепиться, мы… нет, не спускались, мы сползали вниз подобно улиткам. И как улитки отмечают свой путь блестящей слизью, мы покрывали свой потоками пота и сочащейся из ссадин кровью.
Птицы все кружили к востоку от нас, то превращаясь в едва заметные точки в раскаленной синеве, то приближаясь настолько, что тени их едва не закрывали солнце. Пока они не замечали нас. Если это не боги, предавшиеся жестокой игре, отводили им глаза, тогда, возможно, нас спасало распалившееся дневное солнце. Оно ярилось уже в полную силу, заливая все вокруг нестерпимым жаром. Быть может, именно этот ослепляющий зной прятал нас от ужасных созданий, парящих в небесах, гнал их ввысь, туда, куда не достигал раскаленный воздух, поднимающийся от земли.
Да, мы были беззащитными улитками, ползущими по стенке раскаленной печи, а внизу нас ждал лес. То немногое, что я знал о лазании по скалам, заключалось в одной-единственной фразе: «Не смотри вниз». Я и не смотрел, вернее, изо всех сил старался не смотреть, но изумрудный омут древесных крон, расплескавшийся у подножия, с какой-то непостижимой, магической силой притягивал взгляд. Он казался таким прохладным, таким безопасным, таким безмятежно-спокойным, что то и дело против своей воли я, по-ящеричьи уцепившись за какой-нибудь крошечный выступ на скале, замирал на несколько секунд и впитывал глазами буйное великолепие, раскинувшееся там, под моими ногами.
Воображение рисовало дубовый лес, который тянется от стен моего родного города и до половины дороги к реке Меландр. Могучие деревья, на ветвях которых – в детстве я свято верил в это! – держится само небо, густые тени под раскидистыми кронами, бьющие из-под корней холодные ключи, узкие тропки, что, петляя меж стволов, могут незаметно увести в такую чащобу, в такую глушь, что и не выбраться никогда…
Из ступора обычно меня выводил окрик Гиеагра:
– Эй, Мильк! Нашел где уснуть! Шевелись, вороны тебя разбери!
Я вздрагивал и, проклиная все горы на свете, продолжал спуск.
Мы растянулись по склону на добрую сотню локтей. Ниже всех спустился Глаз: из нас он оказался лучшим скалолазом. Чуть выше был Гиеагр, рядом – я, надо мной, проклиная свой объемистый живот, висел Бурдюк. Эписанф и Лаита оказались последними и с каждой минутой отставали все больше.
Шло время. Силуэты ужасных птиц по-прежнему реяли в выжженных небесах. Хищницы стали описывать круги все шире и шире, стремясь захватить как можно более широкий участок склона и, готов поклясться, впиваясь взглядом в каждый камушек, каждую тень. Лес между тем приблизился настолько, что стало возможно разглядеть отдельные стволы и даже толстые ветви. Предчувствие скорого спасения вселяло радость, окрыляло, придавало сил… и заставляло забыть об осторожности.
Не знаю, боги ли продолжали свою жестокую игру, или близость спасения сыграла злую шутку, или сама удача вдруг сочла нас недостойными ее милостей, но только везение наше оборвалось самым внезапным и кошмарным образом.
Эписанф и Лаита… Эти двое копошились там, наверху, будто мухи, вымазанные в меду. Эписанф, чьи силы подточила старость, был вынужден заботиться о своей рабыне и к тому же управляться с дурацким мешком, который болтался у него за спиной и постоянно норовил съехать куда-то вбок. Чем долее это продолжалось, тем пристальней мы смотрели вверх, моля богов, чтобы ни один из них не сорвался. Клянусь, даже у Гиеагра шевелились губы, а несдержанный Глаз перемежал славословия бессмертным с отборнейшей бранью. Не только человеколюбие заставляло нас взывать к небесам. Каждый понимал: невольный вскрик сорвавшегося, удар тела о камни – проклятые твари обнаружат нас, и тогда нам от них не уйти.
– Добрая богиня, – шептал я, нащупывая ногой очередную трещину, – если поможешь ты нам живыми добраться до этого леса, обетую в первой же деревне купить белого козленка и сжечь тебе в подношенье его печень и сердце, и весь тук, что обретется в теле его. Добрая боги…
Сверху донесся вскрик. Я вздрогнул. Что-то со свистом пронеслось мимо, я попытался проследить
