стороне улицы и заглушил мотор.
Огород, который они с мальчиком так заботливо и старательно обихаживали и поливали, почти весь зарос сорняками. На окнах в гостиной висели чужие занавески.
В той комнате была их с Мириам спальня.
Где то на улице закричал пронзительный детский голос. Он оглянулся; мальчишки играли в футбол — рубахи болтаются, носки спущены. И снова вспомнил, как Пакамиле, бывало, ждал его каждый вечер на углу улицы, начиная с половины шестого. Тобела обычно подъезжал на «хонде-бентли», прочном небольшом мотоцикле, который с виду был ему маловат. Когда он выворачивал из за угла, лицо мальчика освещалось радостью. Потом Пакамиле пускался бежать наперегонки с мотоциклом и бежал последние сто метров до их ворот.
Мальчик всегда был так рад его видеть, ему так не терпелось поговорить, вместе поработать в огороде — полить подсолнухи, прополоть в огороде фасоль, тыквы и большие красные помидоры.
Тобела медленно протянул руку вперед, чтобы завести мотор; ему не хотелось отпускать воспоминания.
За что? За что у него все отняли?
Потом он поехал назад; вернулся на шоссе № 2 и проехал мимо аэропорта. Съехал с шоссе, повернул направо, и вот он уже в Кайелитше — его окружают машины, люди, одноэтажные домишки, многоквартирные жилые дома, песок, запахи, звуки, огромные рекламные плакаты пива «Касл», кока-колы, «тойоты», намалеванные от руки вывески мелких предпринимателей, парикмахеров и проституток, лотки со свежими овощами вдоль дороги, собаки, коровы. Город отдельно от города, растянувшийся в дюнах.
Тобела тщательно выбирал маршрут, справляясь с картой, которую он предварительно изучил, потому что здесь было легко заблудиться: мало дорожных указателей, улицы иногда широкие, а иногда — невозможно узкие. Наконец он остановился перед кирпичным одноэтажным строением, стоящим на небольшом участке земли. Рядом валялись стройматериалы — судя по всему, хозяева начали пристраивать к дому еще одну комнату, но не довели строительство до конца — только до уровня окна. На кирпичах, полуприкрытая брезентом, стояла старая «Мазда-323».
Он вышел из машины и постучал в парадную дверь. Изнутри доносились громкие звуки музыки — американский рэп. Он постучал еще раз, сильнее, и дверь открылась. На пороге показалась девчонка лет семнадцати-восемнадцати, в футболке и джинсах.
— Вам чего?
— Здесь живет Лукас Коса?
— Его нет.
— Мне нужно кое-что передать Джону.
Девчонка прищурилась:
— Чего передать?
— Насчет работы.
— Джона здесь нет.
— Жаль, — сказал он, — работа бы ему понравилась. — Он развернулся, чтобы уйти, но остановился. — Вы ему передадите?
— Если увижу. Кто вы такой?
— Передайте, здесь был парень, который знает о хорошей работе. Он поймет. — Тобела снова повернулся, как если бы внезапно потерял всякий интерес к разговору.
— Джон здесь уже много лет не объявляется. Я даже не знаю, где он.
Он дошел до пикапа и, пожав плечами, сказал:
— Тогда я отдам ту работу другому.
— Погодите. Может, мой отец в курсе.
— Люк? Он дома?
— Он на работе. В Мейтленде. На скотобойне.
— Может, я заеду туда по пути. Спасибо.
Девчонка не попрощалась. Стояла на пороге, опершись бедром о дверной косяк, и следила за ним. Садясь за руль, Тобела подумал: интересно, правду ли она сказала?
Кристина рассказала священнику о том вечере, когда отец назвал ее шлюхой. Как он стоял над ней в ванной и заставил смыть всю косметику, стереть ее полотенцем, вымыть лицо с мылом. Она плакала, а отец отругал ее и запретил пользоваться «этой гадостью» в его доме. В его доме, сказал он, никакого борделя не будет. В тот вечер все и началось. Тогда в ней как будто что-то перевернулось. Вспоминая проповедь отца, Кристина одновременно осознавала, что сейчас происходит между ней и священником, потому что она находилась на знакомой территории. Она объясняла, почему стала такой, какая есть, а священник интересовался, почему так случилось. Все они одинаковы. Мужчины смотрели на нее после того, как она выполняла свою работу, открывала им свое тело, льстила им нежными руками и ласковыми словами, а на десерт они хотели услышать ее историю, ее трагический рассказ. Как примитивно! Всем им хотелось, чтобы она в глубине души была хорошей. Шлюха с золотым сердцем. Шлюха, которая так похожа на обычную девушку. Вот и священник тоже — пытливо всматривался в нее, заранее готовый ей посочувствовать. Но с ним хотя бы не было другого. Ее клиенты, почти без исключения, хотели знать, не насиловали ли ее в детстве, — им хотелось хорошей сказки, но такой, которая распаляла бы их. Их разжигала ее история о нимфомании. Кристина долго и тщательно продумывала свою историю.
— Я так много об этом размышляла, потому что именно тогда все и началось. В ту ночь. Даже сейчас когда я вспоминаю, то снова чувствую тот гнев. Я ведь просто хотела хорошо выглядеть! Для себя. Для отца. Для друзей. Он не желал ничего понимать; это, как и другое, было для него лишь проявлением греховности. И потом, его набожность стала просто невыносимой. Он запретил нам танцевать, ходить в кино, ночевать у друзей и вообще ходить к ним в гости. Он подавлял нас.
Священник склонил голову набок, как если бы хотел сказать: «Да, родители бывают такими».
— Я никак не могла к этому привыкнуть. Герхард, мой брат, не противился. У нас с ним были общие родители, общий дом и все остальное, но он совсем другой. Не такой, как я. Герхард рос тихим, спокойным мальчиком, читал книги у себя в комнате, убегал в себя. А я? Я начала нарываться на неприятности. Мне хотелось стать именно той, кого боялся отец. Почему? Ну почему я так устроена? Почему я такой стала?
Священник наблюдал за своей гостьей; он следил за ее руками, глазами, быстро меняющимся выражением лица. Следил за ее жестами, за тем, каким отработанным, умелым движением она забрасывает прядку волос за ухо, за пальцами, которые непрестанно двигались, за ногами и руками. Язык тела не лжет. Он совместил ее жесты и движения со словами и сутью ее рассказа, помноженной на боль, искренность и явный ум, и понял: ей это нравится. На каком-то, возможно бессознательном, уровне ей нравится быть в центре внимания. И психика ее, похоже, не пострадала. Как будто она наблюдает за всем произошедшим с ней со стороны и окружающая ее грязь не пристает к ней.
В двенадцать часов муки голода отвлекли внимание Гриссела от дела об убийстве, в которое он был погружен. Именно тогда он вспомнил, что сегодня у него нет ни бутерброда, ни заботливо завернутого в фольгу судка с обедом.
Он встал из-за стола, и ему показалось, что кабинет стал зловещим и огромным. Что ему делать? Как он справится?
Тобела присматривался к Лукасу Косе и прикидывал, что тот за человек. Он нашел его на скотобойне. Лукас стоял в забрызганном кровью пластиковом фартуке и старательно поливал толстым красным шлангом белый кафельный пол, смывая с него кровь. Они вышли на улицу, и Коса закурил.
Тобела сказал, что ищет его брата Джона, потому что у него есть для Джона работа.
— Что за работа?
— Да так, знаете ли… Одно дельце.
Коса смерил его неприязненным взглядом:
— Нет, я не знаю, где он, и знать не хочу. Мой брат — подонок, и, если вы такой же, как он, значит, вы тоже подонок. — Он вызывающе расставил ноги и выдохнул дым.
