— Посмотрите, Анатолий Васильевич! — то и дело восклицал Горький, облизывая усы, измазанные икрой. — Это ведь та самая Русь, которую наши внуки уже не застанут. Ведь перед нами, дорогой мой нарком, восхитительные звери отмирающей породы. Наш родной дикий купчище, грех наш и слава.
— Не так уж и много у них славных заслуг, Алексей Максимович, — негромко отвечал Луначарский, тщательно обмазывая ядреной горчицей кусок буженины. — Однако, не скрою, благодарен нашему любезному хозяину, пригласившему нас на роскошные поминки хищнического класса.
Чинуши согласно кивали наркому и, не дожидаясь лакейских услуг, сами наваливали на тарелки побольше закуси. Они набили бы балыками и карманы френчей, но нельзя — начальство смотрит.
По левую же руку от именинника сидел неведомый человек — господин средних лет с короткими ухоженными усами и властным взглядом. Купцы решили, что это переодетый полковник. Нарком, видимо, так тоже решил, поскольку поглядывал на незнакомца настороженно.
Гости перестали коситься друг на друга, когда слуги унесли десяток пустых бутылей из-под шампанского и зазвенели притертые пробки в стеклянных графинах. Напряженность спала. И всем стало ясно: хозяин хочет попрощаться с Москвой-купеческой, которую новая власть отменила, не издав по этому поводу ни одного декрета. Зачем думать о грустном, вспомним старый Разгуляй!
Даже на Луначарского и Горького купцы теперь смотрели с уважением. Всем стало ясно — лишь благодаря им, почти под носом у страшной Лубянки, удалось затеять такое пиршество. Нет, любит удивлять Мяснов. И деньги у него остались, и погреба не опустошены, и полезные друзья из новой власти имеются. Выпьем за хозяина!
Вот кого не было за столом, так это женщин. Бабам среди купецкого разгула места нет и быть не может. Разве когда уже совсем развеселятся гости, войдут в зал цыгане — пощипывать упившиеся сердца своим пением. И внесут огромный поднос, на котором среди закусок будет лежать обнаженная красавица…
Однако цыган пока не было. А когда рюмки были наполнены в очередной раз, встал Мяснов и посмотрел на гостей, да так, что застольные речи умолкли. Именинник заговорил, как всегда, громко, неторопливо и веско. Перед тем как открыть рот, он бросил взгляд на одного из слуг, и тот торопливо кивнул, мол, приказанное исполнено…
Лучше всего было бы забраться внутрь этой мрачной громадины через окно. Но мешали ставни. Значит, надо искать вход. Но только не парадный. Ведь к друзьям этого дома мы не принадлежим.
Сосницкий уже миновал яблонево-вишневый садик и сейчас крадучись шел вдоль стены. Темнота обступала со всех сторон. Из-под плотно пригнанных ставен свет не пробивался, что вовсе не доказывало, будто дом изнутри не освещен.
Иногда тишину прорезали чьи-то невнятные выкрики, иногда случались и внятные — вот ветер принес чей-то неразборчивый разговор, но со стороны, противоположной той, куда двигался Сосницкий.
Ага!
Приглушенное рычание и окрик: «Да тихо ты, бестия!» Сторож с собакой — вот что это такое.
Сосницкий не захватил из особняка даже завалящего анархистского браунинга. Надеяться на железо — путь слабых, надеяться на себя — путь сильных. Дмитрий огляделся. Конечно, не валялось вокруг мечей и сабель, а равно пулеметов и трехлинеек Мосина, но вот булыжник нашелся. А ведь тоже оружие. Оружие сильных.
Сначала из-за угла выскочила псина. Затем огромный лохматый волкодав вытащил за собой на кожаном ремне коренастого бородатого мужика в зипуне.
Камень, пущенный тренированной рукой учителя гимнастики, попал точно в цель — в голову со съехавшим на затылок заячьим малахаем. Сторож охнул и упал. Волкодав до звона натянул поводок, но — пока не сорвался. Правда, еще рывок-другой откормленной псины, и слетит ремень с руки лежащего кулем охранника. А собачка-то еще та…
И что Сосницкий? Сосницкий сильно и прицельно сложенными щепкой пальцами ударил в собачий нос. От неожиданности и боли волкодав на миг, всего лишь на миг, потерялся, как бывает с человеком, которому влепили ладонями по ушам. Мига хватило Дмитрию с избытком: на то, чтобы за ошейник и за шерсть оторвать псину от земли, поднять над головой… Не хотел Сосницкий убивать животное, виновное только в безоговорочной верности. Но выбора не было. И Дмитрий обрушил собаку на каменную кладку стены. Потом поднял и обрушил еще раз.
Сами собой в мозгу Сосницкого не ко времени стали рождаться такие мысли: «А не ущербна ли подобная, воистину собачья, верность? Без сомнений и колебаний служить хозяину, который вовсе не заслуживает того, ради выполнений приказов которого приходится совершать противное своим желаниям, убеждениям, своей натуре, идти на преступления, причинять зло ни в чем не повинным?» Но Дмитрий отогнал неуместные раздумья — они могли завести слишком далеко, навредить столь необходимой сейчас уверенности. Ныне надо действовать, и действовать ничтоже сумняшеся.
Тем более что сторож пришел в себя. И уже освободился от поводка, на другом конце которого находилась мертвая собака. Вот он поднялся на ноги и вытащил из-за пояса плотницкий топор.
Дмитрий не спеша приближался к своему новому и, конечно же, не последнему на сегодня противнику.
— Замри, нехристь! Ложь руки на загривок! Порублю! — У стража в поношенном зипуне обнаружился сочный бас, которым хорошо, верно, петь народные песни в замоскворецкой тиши после яблочной наливки. А глаза искрили такой злобой, что сомневаться не приходилось — порубит.
Но Дмитрий не внял предостережению — не остановился.
Перед тем, как между ними все произошло, Сосницкий успел пожалеть мужика: в тяжелом, сковывающем движение зипуне, в его-то возрасте, при такой фанатичной вере в возможности топора — какие у него могут быть шансы?
Из многочисленных приемов против лиц, вооруженных холодным оружием, которые в избытке предлагались изученными и освоенными бывшим учителем гимнастики видами борьбы, он выбрал прием из его любимой кара-фу, прием под названием «ухмылка обезьяны». Причем с его применением пришлось поторопиться — Дмитрий увидел, как мужик в зипуне набрал полную грудь воздуху, конечно же собираясь заорать благим матом: «Помогите! Сюда, православныя!»
Сосницкий прыгнул вперед, провоцируя мужика на удар. И добился своего: с удальским выдохом «э-э- эх!» тот опустил лезвие топора на плечо полуголого нехристя.
Увернуться от бесхитростного удара для Дмитрия труда не составило. Опыт и сноровка, судари мои. Уйдя чуть вбок, тут же сделал шаг вперед и врезал лбом сторожу по лбу. Вот она — «ухмылка обезьяны». И противник оказался в нокауте.
Взвалив на спину сторожа, ухватив за лапу труп собаки, он поволок все это дело в темную глубь сада. Где оставил собаку как она есть, топор закинул подальше, а охранника привязал к одной из яблонь собачьим поводком, оплетя руки его брючным ремнем. Да и кляп не забыл, соорудив из нательной рубахи побежденного. Убивать без нужды Дмитрий никого не собирался. Хватит и собаки, которую вовек себе не простит.
Далее Сосницкий направился в ту сторону, откуда примчался мужик с собакой, и обнаружил крыльцо и дверь. Через этот вход, предназначенный, видимо, для челяди, он проник внутрь огромного подозрительного дома, никого не встретив за дверью, кроме неодушевленной темноты…
Силач развязал Федору руки. А сделал он это ради того, чтобы вдеть их в железные кольца, свисающие со стены на цепях. После чего силач освободил ему рот.
— Где спирт? — спросил он.
Такой поворот событий обрадовал Назарова. По крайней мере, ответ на этот вопрос он хотя бы знал.
— В бутылке, — искрометно сострил Федор.
К счастью для шутников, устроитель пыточной камеры, желая насладиться корчами и конвульсиями жертв, сделал цепи достаточно длинными. А может, не представлял, какой они должны быть длины в нормальном застенке.
Поэтому товарищ Назаров сумел увернуться. Кулак силача, просвистев мимо, влепился в стену.
