– Мертвецы, – сказал Гануччи, – это асфальт. Часть тротуара. И все.
– Ну, вам-то придется держать отчет. Вас отправят к нашему святому покровителю, и тот скажет: «Эдди Гануччи нет прощения. Подвесьте его на крюке».
Гануччи вздохнул. Его живот издал безутешный звук, нечто вроде бульканья в стиральной машине, когда там меняют воду.
– Я очень больной человек, – сказал он.
Увы, это было так. Мы молчали, Гануччи был в мрачнейшем настроении, от него веяло заразой, доносился треск асфальта, из которого безуспешно пытался выбраться замурованный туда червь жизни. Смерть уже коснулась его. Как в вопле птицы, схваченной ястребом, уже слышен стон агонии, издаваемый самой природой, так и Гануччи распространял вокруг себя эссенцию умирания, некий дух с древа смерти. Я знал, стоит к нему приблизиться, и почувствуешь исходящую от него вонь – нескончаемый запах гангрены и разложения. Мне захотелось выпить, мой язык, прижавшись к зубам, требовал алкоголя, словно только алкоголь мог бы смыть частицы, долетающие до меня изо рта Гануччи.
– Позвольте, я расскажу вам одну историю, – сказал Гануччи. – Как-то раз друзья подарили мне попугая. И научили его говорить. «Эдди Гануччи, – говорила эта птичка, – дерьмо. Эдди – дерьмо». А я отвечал: «Дружок, если не переменишь тему, это плохо для тебя кончится». А он говорил: «Гануччи – дерьмо, Эдди Гануччи – дерьмо». А я отвечал: «Продолжай в том же духе, и ты скоро сдохнешь». А он говорил: «Гануччи – дерьмо», – а потом заболел и умер. Очень грустная история.
Бесс достала носовой платок.
– Какая же тут вонища, – сказала она.
Я подошел к балконной двери, открыл ее и вышел на балкон. Он был довольно большой, футов тридцать в длину и двадцать в ширину, я прошел по нему из конца в конец и перегнулся через парапет – каменное ограждение дюймов сорок высотой, – дающий возможность поглядеть на улицу, на все тридцать, а то и более, этажей падения, парения и остановки, полета и падения, и вновь падения, это была целая вечность, простиравшаяся до сырого тротуара, и во мне вновь возникло желание, еще слабое, точно первое прикосновение смычка к струне в пустом зале. Луна продиралась сквозь рваные облака, и по лицу ее пробегали тени. Я знал, что чем дольше буду стоять у парапета, тем сильнее будет искушение, – свежий воздух кружил мне голову, как стихи. И вдруг у меня возникла мысль: «Если бы ты любил Шерри, ты бы прыгнул», представлявшая собой скорее аббревиатуру мысли более пространной
– она зачала от меня ребенка, и поэтому смерть, моя насильственная смерть, даст силы этому только что зачатому эмбриону, и я сам буду зачат вновь, свободный от своего прошлого. Желание броситься вниз было приятным, чистым и смелым, манящим, как все самое лучшее, что мне доводилось делать, но я все не мог решиться. Однако я чувствовал, что возвращение в гостиную будет равнозначно отказу от всего лучшего во мне, и я решил все же забраться на парапет, ибо мое желание логически приближало его исполнение, страх, которым было чревато это решение, не отпускал меня, меня била дрожь, как бывает в подростковом возрасте, когда вдруг понимаешь, что наконец-то дорвался до секса и сейчас все познаешь, – но какой я испытывал ужас! Я весь дрожал. Но тут я вдруг словно вступил в некое царство покоя, того покоя, который я обрел когда-то, карабкаясь вверх по склону итальянского холма, и я встал на кресло и шагнул на парапет. Он был в фут шириной – вполне достаточно, чтобы устоять, и я встал на него, ноги мои обмякли, я впустил в свою душу некую часть небес, некий прохладный свод над входом и ощутил покой, царящий там. «Бог есть», подумал я и хотел уже бросить взгляд вниз, в бездну, но оказался не готов к этому, ибо не был еще столько свят, – улица темнела безумным изгибом тротуаров – я отвернулся, глянул в глубь балкона, спрыгнуть туда было очень просто, и я чуть было не спрыгнул, но понял, что сходить с парапета сейчас преждевременно, желание броситься вниз от этого лишь усилится. «Но ведь и не обязательно прыгать, – сказал мне голос, – можно просто прогуляться по парапету». «Я не в силах сделать и шага», – сказал я. «И все же сделай шаг».
Я продвинул вперед ногу, медленно, дюйм за дюймом: обуреваемая противоположными желаниями, душа моя затрепетала, я взглянул вперед и обмер: я находился на самой середине, в пятнадцати футах от края балкона, в пятнадцати футах ходьбы по парапету шириной в один фут, а подо мной было тридцать этажей бездны. Дойдя до края, мне предстояло повернуть назад и пройти еще двадцать футов до того места, где парапет упирался в стену. Это было выше моих сил. И все же я сделал шаг, потом еще один. Возможно, я бы осилил и весь путь, но тут вдруг подул ветер, словно вихрь, которым обдает тебя проносящийся мимо грузовик, и я чуть не оступился: я был на волосок от падения, на волосок на бритвенном лезвии Шаго, и я соскочил на балкон и увидел у двери Келли.
– Заходи, – сказал он.
На лице его, освещенном светом из комнаты, не было и намека на то, что он видел меня на парапете, может, он и в самом деле не видел, может, он вышел на балкон мгновение спустя или в первый момент не разглядел меня в темноте, и все же он ухмылялся, уверенной и радостной ухмылкой человека, разгадавшего загадку. Когда мы входили в комнату, я ощутил исходящую от него силу, четкую, точно приказ. Он приказывал остальным уйти. Приказ, вольный, точно полет безумия, свет в комнате на секунду потускнел, а потом вспыхнул вновь.
– Да, – сказал Гануччи, – уже поздновато. Не угодно ли прокатиться на лифте? – спросил он у Бесс.
Лицо ее было похоже на маску, теряющую пудру и румяна, сквозь них проступала кость. Это длилось всего мгновение – некое видение того, какою она видела самое себя, – но война, похоже, была безнадежной.
– Да, пойдемте, – сказала она Гануччи.
Келли направился к двери, чтобы проводить их до лифта.
Оставшись наедине со мной, Рута занервничала. Должно быть, ей многое нужно было мне сказать, а времени не было. Я же вздохнул с облегчением. Три шага по парапету лишили меня сил, но усталость была приятной, словно я очнулся от глубокого сна. Конечно, несмотря на мои подвиги на парапете, меня не оставляло чувство неудовлетворенности от того, что я знал: дело не доведено до конца. Но, по крайней мере, сейчас я в комнате, Келли еще минуту-другую не будет, это была передышка, и Рута показалась мне чуть ли не старым другом. Впрочем, ее взгляд, резкий, как запах нашатырного спирта, разом вывел меня из спячки.
– Твоя двойная жизнь, судя по всему, закончилась, Рута.
– Очень жаль. Я люблю двойную жизнь.
– А тебе не было противно шпионить за Деборой?
– Вашу жену милой женщиной не назовешь. Все богатые девушки – свиньи. Но ведь я была не просто
