вверх, все выше и выше, вопреки своему страху — к высотам веры. Поэтому я добавил:
— Бойтесь не тех, кто может погубить ваше тело. Бойтесь того, кто может ввергнуть вашу душу в ад. Бойтесь его.
Вдруг они наконец сумеют понять страх, лежащий в основе любого другого страха? Вдруг поймут, что смерть — это не конец, а начало? Что счастье и муки после смерти превзойдут все, что они знали доселе? Научил я их хотя бы этому? Чтобы не отворачивались от смерти, чтобы не надеялись спрятаться от страшной кары?
Я знал: все, что я говорил им, — правда. Кроме одного. Я говорил: «Любите друг друга, как люблю вас я». Но к моей любви очень часто бывал подмешан гнев.
И я решил сказать сейчас то, что останется правдой навсегда:
— Нет ничего выше той любви, когда человек отдает жизнь за ближнего. Повторяю: любите друг друга. Это ваш долг.
Я говорил так, словно уже покинул их. И верил в это. Но одновременно я верил, что никогда их не покину. И буду с ними завтра.
Я взглянул на апостолов. Одни были уродливы, другие — покалечены, у кого-то не хватало носа, у кого-то были скрюченные толстые пальцы, у кого-то — кривые ноги. Но апостолы — не только мои последователи, но и друзья. Я возлюблю их.
— Гнали меня — будут гнать и вас. И все из-за меня. Не расскажи я им об их прегрешениях, им не пришлось бы узнать о них вовсе. А теперь им нечем прикрыть свои грехи.
Чудовищный рокот донесся из пустыни, из далекой дали, но — у меня в ушах. Безмерна была ярость дьявола. Раз фарисеям теперь нечем прикрыть свои грехи, дьявол останется без урожая.
— Настанет время, — сказал я ученикам. — когда вас будут убивать, считая это богоугодным делом. Во имя Бога будут вестись войны, а в барыше останется только дьявол.
Сердце мое переполняла горечь утраты: даже завтрашний вечер я уже не проведу рядом с учениками. Но я должен был сказать им так:
— Ваша печаль обратится в радость. Вы познаете самих себя и поймете, что вы то же сыны Небесного Отца.
Я желал, чтобы это было единственной истиной — сейчас и во веки веков, но в то же время знал, что на сердце Отца в этот час лежит камень и камень этот куда тяжелее моего. Выполнил ли я свое предназначение? Об этом я не осмеливался и думать. Вместо этого я поднял глаза к небесам и стал молиться.
— Отче, — сказал я, — верни мне рай, который я познал с Тобой до сотворения мира.
То, что Он был со мной с самого начала и даже до начала всех начал, вселяло надежду. Быть может, это придаст мне силы для грядущих испытаний?
— Отец, — произнес я, — пусть мне не суждено больше жить на этом свете, но здесь остаются мои последователи, и я передал им Твое слово. Прошу, прими их в лоно Твое, обереги от зла, которое захотят причинить им люди. Как Ты во мне, Отец, а я — в Тебе, пусть и они будут в Нас, будут едины с Нами. Тогда мир поймет, что меня послал именно Ты. Как Ты дал мне познать небеса, так и я передам их им, чтобы были едины, как едины мы, я в них, а Ты во мне.
И мне явилась Божья любовь, подобная необычайной красоты зверю. В моем сердце горели его глаза.
Молитвы эхом отзывались в моей груди, и я понял, что должен снова идти в Храм, сейчас, среди ночи. Впереди был третий мой день в Иерусалиме. Я должен идти, скопив все эти вопросы в своем сердце. Пускай они тяжелы, я понесу их, это мое бремя.
И я пошел.
44
С каждым шагом ноги мои все тяжелели. Дойдя до Гефсимании, я сказал ученикам:
— Присядьте. Я помолюсь.
Я выбрал Петра, Иакова и Иоанна и поднялся с ними по склону холма в Гефсиманский сад. Ноги мои едва шевелились и были словно чужие.
— Будьте начеку, — предупредил я. И, сам не знаю почему, добавил, обращаясь к Петру: — Не вводитесь в искушение. — Душа моя печалилась в преддверии смерти.
Потом я один прошел туда, где они не могли меня видеть, и упал на землю. Я молился, чтобы этот час миновал. Я не мог жить в таком страхе. На лбу моем выступил густой, как кровь, пот. Я произнес:
— Отец, пронеси эту чашу мимо.
Но я знал: мне не избегнуть чаши страданий, пропасть их бездонна. Я вдруг испугался Отца моего. Не слишком ли мне себя жаль? И я обратился к Нему:
— Сделай не по-моему, а по-Своему. Да будет воля Твоя.
Вернувшись к трем своим ученикам, я застал их спящими.
— Петр, неужели ты не мог посторожить хоть час? — укорил его я. Но по лицу его я понял, что он оцепенел от ужаса, он боится ничуть не меньше, чем боюсь я. Ибо что делает сильный человек в час малодушия? Засыпает. Теперь же Петр снова принялся клясться мне в верности и обещал стоять на часах. — Дух твой, может, и бодр, — возразил я, — но плоть слаба.
И я снова ушел в сад молиться. В аромате цветов чуялось предательство. Даже в цветах… Я вернулся к ученикам. Они опять спали.
— Довольно, — сказал я. — Час настал. Я не кончил еще говорить, когда в саду
появился Иуда, а за ним храмовая стража и римские легионеры. Иуда направился прямиком ко мне.
— Учитель, учитель, — проговорил он и поцеловал меня в уста. Я понял: он тоже любит меня и даже сам не знает, как любит.
Однако он любил меня лишь половиной своего сердца. Губы его горели. Должно быть, он предупредил солдат: «Тот, кого поцелую, называет себя Мессией». Да-да. наверняка они так и условились, потому что они тут же меня схватили. Тогда Петр выхватил меч и ударил по уху одного из слуг первосвященника. Заструилась кровь.
Не страдай. — Сказав это, я дотронулся до уха несчастного. И он исцелился. Я спросил: — Как зовут тебя?
Малх.
Римские солдаты стояли молча и не спешили на помощь Малху, потому что он был евреем. Когда же я исцелил его. они испуганно отшатнулись.
Я обратился к храмовой страже:
— Вы пришли изловить вора?
Я был схвачен. Иаков и Иоанн бежали. Бежал даже Петр. Бежали и римские легионеры.
Стражники увели меня. Я не сопротивлялся.
45
Меня привели к Каиафе, в большой, просторный дом. На другом конце длинной залы горел огонь в очаге, возле него сидели приближенные первосвященника. Я заметил Петра, который, как видно, прокрался следом за мной и теперь грелся у огня.
Стражники завязали мне глаза. И тут же кто-то из них дал мне пощечину.
— Кто ударил тебя? Кто? Говори, пророк! — кричали они наперебой.
Потом кто-то невидимый плюнул мне в лицо.
