— Я никогда не называла ему твоего имени, — сказала она.
Пожалуй, это было правдой. В пору нашей совместной жизни она никогда не упоминала о тех, кто был до меня.
— Ага, — сказал я, — так от кого же твой муженек узнал, что мы знакомы?
— Подумай. Может, догадаешься.
— По-твоему, от Пэтти Ларейн?
Мадлен пожала плечами.
— Откуда ты знаешь, — спросил я, — что Пэтти Ларейн знает его?
— Он рассказал мне, как познакомился с вашей парочкой. Иногда он мне много чего рассказывает. Тут ведь жизнь скучная.
— Выходит, ты знала, что я в Провинстауне.
— Я забыла.
— Почему ты скучаешь? — спросил я.
Она качнула головой.
— У тебя двое сыновей. С ними наверняка хватает возни.
— О чем это ты?
Инстинкт не обманул меня. Я и не верил, что те дети живут в этом доме.
— Твой муж, — объяснил я, — показал мне снимок с тобой и двумя детьми.
— Это дети его брата. Своих у нас нет. Ты же знаешь, я не могу их иметь.
— Зачем он мне наврал?
— Он врун, — сказала Мадлен. — Чему удивляться? Копы есть копы.
— Ты говоришь так, будто он тебе не нравится.
— Он жестокий, нахрапистый сукин сын.
— Понятно.
— Но он мне нравится.
— Ага.
Она засмеялась. Потом заплакала.
— Извини, — сказала она и ушла в ванную, куда вела дверь из прихожей.
Я оглядел гостиную. Здесь не было ни картин, ни гравюр, но одну стену занимали штук тридцать фотографий в рамках. На всех красовался Ридженси в разной форме: «зеленого берета», патрульного — других мундиров я не знал. На некоторых снимках он жал руку политикам и людям, похожим на государственных чиновников; среди них были двое, которых я отнес бы к птицам высокого полета из ФБР. Кое-где Ридженси принимал спортивные и памятные кубки, а кое-где, наоборот, вручал. Посередине была большая глянцевая фотография: Мадлен в бархатном платье с глубоким вырезом. Глаз не отвести.
На противоположной стене была коллекция оружия. Не знаю, насколько хорошая, — я не специалист, — но в нее входили три дробовика и десять винтовок. С одной стороны стоял стеклянный ящик, затянутый спереди железной сеткой, а в нем — подставка с двумя шестизарядными револьверами и тремя массивными пистолетами, которые я счел за «магнумы».
Поскольку она все не возвращалась, я быстро сбегал наверх и заглянул в хозяйскую спальню и спальню для гостей. Нашел там еще мебель из торгового пассажа. Везде порядок. Кровати застланы. Для Мадлен это было странно.
К уголку зеркала был прилеплен листок бумаги. На нем я прочел:
Почерк принадлежал ей.
Я успел спуститься за секунду до того, как она вышла из ванной,
— С тобой все в порядке? — спросил я.
Она кивнула. Села в одно кресло. Я устроился в другом.
— Привет, Тим, — сказала она.
Я не знал, можно ли ей поверять. Я только сейчас понял, как мне необходимо выговориться, но если бы Мадлен не оправдала своей репутации лучшей из тех, с кем можно разделить бремя, она почти наверняка оказалась бы худшей. Я сказал:
— Мадлен, я люблю тебя до сих пор.
— Дальше что? — отозвалась она.
— Почему ты вышла за Ридженси?
Зря я назвал его по фамилии. Она напряглась, точно я затронул самое существо их брака, но мне уже надоело звать его молодчиной.
— Ты сам виноват, — сказала она. — В конце концов, не надо было знакомить меня с Сутуликом.
Продолжать было не обязательно. Я знал, что она хочет сказать, и внутренне съежился. Однако удержаться она не смогла. Ее губы выпятились, неубедительно имитируя Пэтти Ларейн. Она была слишком зла. Подражание вышло утрированным.
— Вот так-то, — сказала Мадлен, — после Сутулика у меня появилась тяга к веселым крепким ребятам со слоновьими членами.
— Может, смешаешь выпить? — спросил я.
— Тебе пора идти. Я еще могу выдать тебя за страхового агента.
— Признайся уж, что боишься Ридженси.
Когда все было сказано, ею нетрудно становилось манипулировать. Ее гордость должна была остаться нетронутой. Поэтому она ответила:
— Он обозлится не на меня, а на тебя.
Я помолчал, пытаясь оценить степень ее гнева.
— По-твоему, он может здорово разойтись?
— Дружочек, он — не ты.
— То есть?
— Он
— Я не обрадуюсь, если он оттяпает мне голову.
На ее лице появилось изумление.
— Он тебе об этом рассказывал?
— Да, — соврал я.
— Вьетнам?
Я кивнул.
— Что ж, — сказала она, — если человек может обезглавить вьетконговца одним ударом мачете, с ним нельзя не считаться. — Сам этот поступок ее совершенно не ужасал. Отнюдь. Я вспомнил, каким всепоглощающим бывало у Мадлен чувство мести. Один или два раза знакомые задевали ее по поводам, которые казались мне пустяковыми. Она им этого так и не простила. Да, казнь во Вьетнаме гармонировала с глубинными очагами ее ненависти.
— Я так понимаю, что Пэтти Ларейн тебя не осчастливила, — сказала мне Мадлен.
— Да.
— Ушла от тебя месяц назад?
— Да.
— Ты хочешь, чтобы она вернулась?
— Я боюсь того, что могу натворить.
— Ну, ты сам ее выбрал. — На буфете стоял графинчик с виски; она взяла его, принесла два стакана и налила нам обоим по полдюйма напитка без воды и льда. Это был ритуал из прошлого. «Наше утреннее лекарство», — говорили мы тогда. Как прежде, так и теперь — она содрогнулась, отхлебнув из стакана.
«Как ты мог, черт побери, предпочесть ее мне?» — вот что Мадлен хотела сказать. Я слышал эти слова яснее, чем если бы она их произнесла.
Однако она никогда не задала бы этого вопроса вслух, и я был ей благодарен. Что я мог ответить? Следовало ли мне сказать: «Назови это вопросом сравнительной фелляции, моя дорогая. Ты, Мадлен, брала в рот с рыданием, со сладким стоном, точно обрекая себя на посмертные муки ада. Это было прекрасно, как
