Алоис.
— Что правда, то правда. Но сильнее всего меня тревожит таможня британская. Говорят, они там просто зверствуют.
Разговаривая с Алоисом, спортсмен совершенно сознательно поворачивался к нему в профиль, чтобы выставить напоказ щеку с впечатляющим дуэльным шрамом.
Это был красивый шрам, и человеку столь привлекательной наружности, да еще умеющему держаться с такой самоуверенностью, он явно шел; однако служба на таможне способствует развитию совершенно специфических способностей, так что Алоис научился отличать аутентичный шрам, оставленный дуэльной шпагой, рассекшей кожу до кости, от имитации, какой обзаводится иной фат, чтобы прельщать дамочек собственным мужеством. Такие мошенники делают себе опасной бритвой надрез на щеке и помещают туда конский волос. Зарастая, безобидный надрез приобретает вид грозного рубца, вполне достаточного для того, чтобы всю оставшуюся жизнь прожить в образе смельчака дуэлянта.
Отличную имитацию порой непросто распознать, но Алоис уже успел внушить себе, что его собеседник наверняка воспользовался опасной бритвой и конским волосом. Уж больно безупречен был его шрам и располагался в точности так, чтобы украшать, ничего не портя.
Поэтому Алоис ответил хлыщу со всей суровостью:
— Мне кажется, когда речь идет о том, чтобы помешать какому-нибудь красавчику ввезти в Австрию драгоценные безделушки, не задекларировав их и не уплатив пошлины, мы ничуть не хуже англичан и зверствуем точно так же. Celer et vigilans, — добавил Алоис. — Таков был мой неизменный девиз.
Получилось очень удачно. Соответствующее латинское изречение, означавшее «быстрый и бдительный», он заучил за несколько часов перед вечеринкой, надеясь, что представится случай пустить его в ход. И надо же, оно сразу пригодилось, чтобы поставить нахала на место!
— Numquam non paratus, — возразил, однако же, спортсмен, и Алоис с трудом удержался от того, чтобы в недоумении разинуть рот.
Вернувшись домой, он первым делом полез в сборник латинских изречений. «Никогда не застигнешь врасплох» — вот что ему, оказывается, сказали! На мгновение Алоиса охватила былая ярость. Попался бы ему этот молодчик на таможенном пункте!
За семейным ужином Алоис изрядно разошелся. Волнение не отпустило его, и он с удовольствием рассказал о фальшивом дуэльном шраме, а сын, как ему показалось, с интересом его выслушал. Адольфу и впрямь было интересно. Когда-нибудь он сам обзаведется автомобилем. А может быть, и собственным дуэльным шрамом.
К изумлению Адольфа, отец однажды повел его в оперу. Это торжественное событие — им предстояло слушать «Лоэнгрина» — мыслилось как поощрение за полугодовой табель с болееменее удовлетворительными оценками, предъявленный Алоису в феврале 1902 года. Оставшись на второй год и, значит, поневоле повторяя уже пройденное, Адольф закончил первое полугодие вполне прилично, а его прилежание и поведение были признаны и вовсе хорошими. Это дало возможность Алоису провозгласить: «Добрый знак! Успеваемость вытекает из хорошего поведения».
Алоис понизил планку собственных притязаний. Он долго и тяжело болел. Двумя месяцами раньше, в декабре, он подхватил инфлюэнцу, и это его испугало. И вновь он почувствовал себя обязанным во что бы то ни стало исправить непутевого сына.
Так что в начале февраля, через несколько дней после второй годовщины смерти Эдмунда, он предпринял новую попытку сблизиться с Адольфом. Подметив, что мальчик с искренним интересом слушает отцовские пересказы дискуссий на Burgerabend, он также с удовольствием обнаружил, что Адольф стал заядлым читателем всех попадающих в дом газет. А из немногих высказываний Адольфа за семейным столом Алоис узнал о том, что одноклассники сына (судя по всему, из хороших семей) разговаривают на переменах об опере, в которой регулярно бывают с родителями. Вот он и решил сводить мальчика в оперу.
Разумеется, о самой опере города Линца Алоис высказался с явным пренебрежением:
— Это местным уроженцам ее здание представляется роскошным, но, если ты жил в Вене и, подобно мне, бывал в настоящей опере, все здесь покажется тебе игрушечным. Разумеется, пожив в Хафельде, Ламбахе или даже Леондинге, ты наверняка решишь, что попал на первоклассный музыкальный спектакль. И Линц, надо отдать ему должное, действительно большой город, раз уж здесь имеется собственная опера, и его жители вправе этим гордиться. Тем не менее с Веной никакого сравнения. Адольф, если тебе удастся сделать достойную карьеру, ты когда-нибудь и сам поселишься в столице. И только тогда поймешь, что такое настоящая музыка и какое она способна доставлять наслаждение.
Собственный монолог пришелся Алоису по вкусу. Чувствуя, как идет на убыль едва ли не всё, чем он некогда гордился, Алоис утешал себя мыслью о том, что научился говорить со сдержанной иронией истинно светского человека, как и подобает завсегдатаю Burgerabend.
Итак, Адольф впервые слушал Вагнера, и происходило это в захолустном оперном театре. И был он вопреки саркастическим репликам отца просто потрясен. Он, правда, еще позволил себе ухмыльнуться, когда большой белый лебедь повлек ладью Лоэнг-рина, устремившегося на выручку к Эльзе (позволил потому, что расслышал стук сапог, в которые были обуты статисты, скрытые в «теле» лебедя), но ария Эльзы, приветствующей Лоэнгрина, повергла его в восторг:
Из глаз у Адольфа хлынули слезы. Завтра, подумалось ему, я смогу вступить в спор школьных ценителей оперы на равных. Уже сейчас, в антракте, он подслушал суждения завзятых, судя по внешности и манерам, меломанов.
— Какую утонченность проявляет Вагнер, — сказал один другому, — используя скрипки и деревянные духовые и не давая поймать себя в ловушку арфе. Звучание воистину божественно. Как будто он сам изобрел эти инструменты — скрипки, гобой, фагот, — и при этом, заметьте, никаких арф!
Да, подумал Адольф, стоит повторить это завтра в школе.
Алоис, в свою очередь, погрузился в размышления несколько иного свойства. Поневоле завидуя особому умению жить, присущему правящему классу, он решил, что само это умение базируется на прочной основе. Эти люди знают, как пристроить сыновей на перспективные должности в армии, юриспруденции или церкви, и потому вправе гордиться в дальнейшем продолжением фамильных традиций. Но чем он хуже? Да, он поднялся с самого дна, но сейчас наконец-то созрел для высоких жизненных стандартов. И перенял их взгляд на вещи. Эти люди убеждены в том, что главная роль в преумножении славы рода отводится первенцу, неважно, обладает он надлежащими способностями или нет. И относится это не только к воинской службе или служению Господу, но и к сугубо бюрократической деятельности. И в конце концов кое-кому из чиновников удается стать министром! И хотя с ним самим этого не случилось (да и не могло случиться, потому что ему пришлось начать восхождение по служебной лестнице с самой низшей ступени), его никак не назовешь неудачником. А родись он в более благополучной семье, какой замечательный получился бы из него министр! Но и теперь, если Адольф все-таки ступит на путь истинный, его карьера может оказаться еще успешней отцовской: ему-то, в отличие от самого Алоиса, помогут. Вслушиваясь в музыку, столь соответствующую его возвышенному настроению, столь неистово вздымающуюся, столь честолюбивую, столь дерзкую, Алоис позволил себе уронить в театральной тьме несколько счастливых слез: жизнь, что ни говори, все-таки удалась; и эти чувства так естественно слились воедино с заключительными аккордами «Лоэнгрина», что по окончании представления он отбил себе ладоши в захолустном оперном театре.
Адольф, однако же, не разделял отцовского воодушевления. Подавленный все теми же заключительными аккордами, он стремительно нырнул с духоподъемных высот во всегдашнее свое уныние.
Я бы сказал, что для нас это одна из самых главных проблем. Значительная часть наших клиентов сначала воспаряет в фантастических мечтаниях, а затем камнем падает с облаков на землю. Так что нам приходится утешать их и успокаивать. Паря в эмпиреях, куда его вознесла вагнеровская музыка, Адольф уже начал терзаться сомнениями. Вагнер гений — это он понял сразу. Об этом свидетельствует буквально каждая нота. Но может ли он сказать то же самое о самом себе? Или он все же не гений? Не только по сравнению с Вагнером, но и вообще…
